5
Война подкатывалась с каждым днем все ближе и ближе. Люди как-то затаились, с тревогой прислушивались к отдаленным вздохам земли под взрывами бомб, работали и ждали… Ждали и надеялись, что, может, она все-таки забуксует где-то, не дойдя до их порога.
Все еще продолжали гулять приходившие откуда-то «сводки» — до десятка на дню: то будто наши остановили наконец-то немцев, то будто на каком-то участке уже перешли в наступление и гонят врага обратно. Очень не хотелось людям верить в то, что враг так легко сломал нашу оборону и так быстро катит по родной земле, кровавя ее и испепеляя… Не может этого быть! Мы очень были уверены, что этого никогда не случится — такие мы сильные и такие мы мирные!
Но война катилась на полной скорости, ее уже можно было не только слышать, но и видеть: не раз уже налетали бомбовозы и на город и на станцию. Правда, сбрасывали они бомбы с большой высоты и как-то бесцельно, будто для острастки. По станции пока ни одна из них не ударила, все взорвались в посадке, в поле, а целили, видать, в двухъярусный железнодорожный мост, что на западной окраине, мост большой и важный: перекрестный узел путей пяти направлений.
Подугасли радужные слухи, попритихли ораторы-оптимисты, все смелее выползали наружу обиженные, недовольные советской властью, трусы, приспособленцы, кликуши-богомольцы.
Обидно было и стыдно, будто это он, Платон, ответствен за неудачи, за поражение. Да и понятно: он — руководитель, он — коммунист, ему верили, надеялись. Как же такое случилось?! Он не находил ответа. И люди сами искали его, обращались к истории, искали сходные ситуации и, казалось, находили и утешались: Наполеон тоже вон как далеко зашел, даже Москву занял, а пришло время — покатился с позором обратно. Так и теперь будет, наши нарочно заманивают врага в глубь страны, растягивают его коммуникации и перемалывают вражью технику.
Платон мало верил в эту стратегию, он понимал, что прет сила, против которой мы пока бессильны. Но куда же дальше? Донбасс — всесоюзная кочегарка — уже начинает свертываться, демонтироваться…
«Перемалывают… — с горечью думал он. — Кто перемалывает, чем? Похоже, мы сильно недооценили врага, где-то просчитались… Надеялись на интернационал, на пролетариат капиталистических стран, а они что-то молчат, не выступают. Сильно, наверное, их поприжали…»
В небе, завывая мотором, кувыркался тупорылый «ястребок», — то взревет и устремится вертикально вверх, то перевернется на спину и плывет так долго-долго, подняв лапки кверху, а то заберется на высоту и оттуда вдруг штопором устремится почти до самой земли…
Красиво было видеть эти штуки в мирное время, они завораживали, вселяли в сердце гордость. Платон любил в День авиации бывать на аэродроме и смотреть воздушные парады. Дух захватывало от этих «бочек», «петель» и других фигур высшего пилотажа.
Да что там аэродром! Обыкновенная парашютная вышка в пристанционном лесопарке воспринималась как символ нашей авиационной мощи!
«Выше всех, дальше всех, быстрее всех!» А оказалось…
Взглянул Платон на «ястребка», подумал с укоризной: «И зачем эти выкрутасы? Людей только раздражает: сейчас кувыркается, а налетят фашисты — неизвестно куда денется».
Однако ворчал Платон лишь про себя, пораженческие разговоры он не любил и пресекал их решительно, зло, сердито, подчас даже грубо…
Не верилось, а день тот настал… Платона срочно пригласили в горком, и он знал зачем.
Улицы были сплошь усыпаны разной бумагой — какими-то документами, бланками, кипами газет, журналов, в воздухе носились черные горелые бумажные лоскуты, словно воронье перед ненастьем — всюду жгли архивы. В приемной горкомовская секретарша Тоня сидела у раскрытой плиты и уничтожала документы. Вокруг нее лежали кипы папок, она выдирала из них листы и пихала в закопченную пасть топки. Слежавшиеся документы горели плохо, она шуровала в плите кочергой, на пол сыпался пепел, падали ошметки горящей бумаги. Занималась этой работой она, видать, уже давно — руки ее были в саже, под носом черные «усы», сама она была усталой и сердитой оттого, что бумага не горела как порох, как она думала поначалу.
— Здравствуй, Тоня, — бросил ей Платон. — Истопником заделалась?
Раньше Тоня всегда встречала Платона улыбкой, отвечала на его шутки, но сейчас даже не взглянула, а продолжала шуровать кочергой и чертыхаться.
В кабинете первого секретаря уже шло совещание. Сам секретарь — бритоголовый крепыш — стоял за столом и что-то говорил присутствующим. Платон вошел и остановился у двери: