Домой Чижиков пришел в высшей степени не в духе. Нет, не такой он хотел для себя славы — какая-то она неустойчивая, зыбкая, хрупкая, непрочная, как папиросная бумага, на волоске держится. Качнись сейчас Филипп чуть больше в другую сторону, и все — секретарство его полетело бы в тартарары, а вместе с ним и все его блага, власть, влияние, авторитет, а главное — издания, похвальные статьи о нем. Почему все так происходит, почему он такой невезучий? Сегодняшний разговор расстроил его больше всего — как все-таки его не любят! Завистники! Не-е-ет, там наверняка к талантам отношение совсем другое. Там, если человек добился славы, материального благополучия — все, это его, пожизненно! Живет он в роскоши и окружен почетом и уважением. А тут даже скрывать приходится свои издания, скрывать гонорары, чтобы не вызвать зависти, нарекания. А попробуй я завести себе секретаря, прислугу, хороший загородный дом — заклеймят, затопчут. Опротивело все… Убежать бы от всего… А куда? Ни Ясной Поляны, ни Спасского-Лутовинова, ни Михайловского, ни даже захудалой Воробьевки нет, чтобы можно было укрыться «от всевидящего глаза, от всеслышащих ушей»… Разве что во Францию?
Навстречу ему выбежала Даная. Она была сильно нездорова, лежала, но собрала все силы, стараясь развеять мрачное настроение мужа:
— Что с тобой, Юра? Что случилось?
— Ничего, — неохотно буркнул он. — Выговор вынесли.
— И только-то? — удивилась она.
— Что значит «и только-то»? — вытаращил глаза Чижиков.
— Ну, за такую позорную статью?..
— Мне выговор!
— Тебе?! За что? А ему?
— И ему.
— Но тебе за что?
— Да все за то же!.. Дана, не трави мне душу своими вопросами. Дай побыть одному. У меня такое настроение — хоть в петлю.
— Ну что ты, милый… Не надо так…
— Отстань!.. — И он быстро ушел в свою комнату, хлопнул дверью, оставив Данаю одну в прихожей. Она плотно запахнула клеопатровый халат, постояла в задумчивости, подошла к двери, спросила осторожно:
— Юра… Может, на дачу поедем, поживем там?..
— Отстань, я сказал!..
Даная еще плотнее запахнула халат и пошла к себе — голова кружилась, появился озноб, и она легла в постель. Ночью поднялась температура, она металась, но к ней никто не подошел.
На другой день Чижиков проснулся поздно. Удивился, что Даная не зовет его к завтраку, сам вышел на кухню — там было запустело и холодно, немытая посуда со вчерашнего дня лежала в раковине.
Собравшись с силами, Даная прокричала:
— Юра, я совсем расхворалась… Приготовь сам себе завтрак… Там…
— Хорошо, — оборвал он ее. — Как только у меня неприятности, так и у тебя случается какая-то болезнь, — проворчал он с упреком. — Удивительная синхронность!
Она думала, что он придет к ней, спросит о самочувствии, предложит вызвать врача, но она откажется — могут увезти в больницу, а ей не хочется… Вместо всего этого он бросил ей упрек. «Мужчины, какой все-таки слабый народ: чуть что — сразу раскисают. Надо встать, накормить…»
Встала, прошла в ванную, но душ, как обычно, принимать не захотела, лишь умылась слегка — глаза промыла, на большее, чтобы прибрать себя как следует, у нее сил не хватило, и она, непричесанная, так и вышла на кухню. Чижиков сидел за столом и сердито жевал сухую колбасу, откусывая прямо от большого полукольца.
— Юрочка, ты куда-то торопишься? Я сейчас, быстренько кофе приготовлю…
Он хотел сказать что-то резкое, упрекнуть, что долго валяется в постели, как барынька какая-нибудь, поднял на нее глаза — да так и застыл с открытым ртом: перед ним стояла высохшая некрасивая старушка. Короткие растрепанные волосы, некогда крашенные и теперь наполовину отросшие, были двух цветов: верхняя часть отливала медно-красным металлом, нижняя — была сплошь седая. К тому же волосы были настолько редки, что в проборах видна была белая кожа головы, похожая на лысые проплешины. Тонкая длинная шея Данаи вся в морщинах, как мятая бумага, дряблое лицо без бровей и без ресниц походило на ссохшееся лицо мумии.
— Ты куда-то торопишься, милый? — снова спросила она, ставя на газ кофейник.
Чижиков молча смотрел на нее с открытым ртом, набитым колбасой и булкой.
— Что с тобой, милый?
— Нет, это с тобой — что? — прошамкал он.
— Я совсем больная, я же тебе сказала.
— Ты совсем старуха! — произнес он в ужасе.
«Идиот!» — обругала она его про себя, но вслух сказала:
— Какой ты… Я совсем больна. — Даная повернулась к выходу, и он увидел ее макушку — совсем лысую, и это было так омерзительно, что его чуть не вырвало. По крайней мере проглотить колбасу он не смог, выплюнул над раковиной и смыл водой.