Чилийцам, хоть они и привыкли к непроходимым зарослям, наша затея казалась безумной авантюрой. Мы же думали только о конечной цели и решили ее достичь во что бы то ни стало. Это рождало в нас уверенность и воодушевление, а предстоящие трудности — мы знали, что их будет много на пути, — будили в нас истинную страсть. Нам не терпелось отправиться на поиски приключений. И хотя поначалу с непривычки нагрузка казалась тяжеловатой, на сердце было легко, и мы беспечно отмахивались от мысли о невзгодах, какие, быть может, ждут нас в этих странствиях.
Передохнув в лесу, снова взвалили на плечи поклажу и продолжали путь. Вскоре вышли на открытую местность, где перед нами вставали гряда за грядой невысокие холмы. Мы преодолели это препятствие, задержавшись на последней вершине, чтобы отдохнуть и полюбоваться на расстилающийся внизу необычной красоты пейзаж. Позади виднелась бухта, откуда мы начали путь, и далекие горы над заливом, а впереди вставали бирюзовые утесы ледника — казалось, совсем рядом, у наших ног — так они были огромны. Ледник наклонно уходил ввысь и терялся в облаках, скрывавших горные вершины, где он берет начало; было похоже, что за грядой облаков уже ничего нет и ледник своим краем касается небес.
В долине пасся гуанако. Завидев нас, он в испуге бросился бежать. Над самыми нашими головами, распластав крылья, парил кондор; он медленно описывал круги, спускаясь так низко, что можно было пересчитать у него на крыльях все перья. Когда он поворачивал, гладкое черное оперение блестело на солнце.
Мы вновь спустились в долину, переправились через глубокую реку и по ее берегу пришли в лес. Идти сквозь этот лес было бы нелегко, но нам все время попадались ровные тропинки, по которым гуанако ходят на водопой. Шагали мы очень быстро, почти бежали, поднимались на холмы и снова спускались вниз: теперь река текла по узкому ущелью и идти берегом было нельзя. Все ближе и ближе становилась поросшая лесом гора — от бухты она казалась самой отдаленной. Крутой, тяжелый подъем — и вот мы на вершине.
Внизу лежала широкая плоская равнина, в густой траве текла извилистая речка. На севере и на юге круто вставали горы, а далеко впереди, за грядой невысоких холмов, снова открывалась наша долина. Спустившись на равнину, мы прошли болотистым берегом к реке и там, в тени утеса, — он поднимался не меньше чем на тысячу футов — сделали привал.
С присущей им трогательной заботливостью наши спутники еле прикоснулись к скромной трапезе — это был чай с хлебом, — которую мы им предложили разделить с нами; они все твердили, что нам нужно беречь продукты, а то их не хватит на дорогу. Внимание наших добрых друзей, их забота ярче всего запечатлелись в моей памяти, ибо тут мы и расстались с ними. Они сердечно нас обняли, пожелали нам удачи и скорого возвращения, и мы разошлись в разные стороны.
Пройдя долину, мы стали преодолевать один за другим высокие холмы; тропинок гуанако нам больше не попадалось, и заросли на склонах оказались досадным препятствием. Мы пробирались сквозь чащу карликовых деревьев, колючий кустарник, карабкались через поваленные стволы, пересекли узкую речушку, взбирались вверх по крутым берегам и склонам холмов. И каждый холм, который нам казался последним, был лишь преддверием следующего.
Поднявшись на тысячу триста футов, мы оказались на самой вершине. Зона лесов здесь уже кончалась. С голой вершины нам были видны широкая долина, которую мы пересекли, и лесистая гряда холмов, откуда мы в долину спустились; вдалеке синел горный хребет Баия-Бланка. Горы, наступая на долину, окружили нас плотным кольцом, и снега северной гряды нависали над нами, необозримые и грозные. И тут же, совсем неподалеку, взгляду открывалась мирная лужайка, где вился ручей и поблескивало озерко, на котором плавали дикие гуси, а у истока ручья на темпом фоне скал и кустарника сверкал, как драгоценный камень, небольшой глетчер. Сюда уже пришла весна, и снег, что зимой все покрывает здесь сплошным ковром, давно стаял, белея лишь кое-где глубоко в расщелинах скал.
Сбросив ношу на землю, мы расположились на отдых у подножия горы. И в этих мирных краях пробудилось к жизни эхо и вторило нежным и грустным звукам серебряной флейты. Оно, думалось мне, пробудилось в первый и последний раз, чтобы снова умолкнуть навеки. Но я заблуждался: здесь появился человек, и дробь, убившая дикого гуся, была еще одним и более верным признаком того, что покой этих мест нарушен.