Отчаявшись получить ответ от Бебана, я уже наметил было день, когда в маленькой лодчонке Фиков съезжу на Наварино, чтобы договориться с тамошними индейцами. Казалось, ничего больше нам не остается, и вдруг в тишине раннего утра послышалось тарахтение мотора в заливе. Подошел небольшой катер и пришвартовался у мола. И был это — Лундберг!
ГЛАВА XIX
«КЭТЛИН II»
ЛУНДБЕРГ шел вдоль улицы по направлению к нам. Он был высок, худощав, с резкими, порывистыми движениями. Каким-то образом еще издали я понял, что это он, и поспешил ему навстречу. Лундберг был швед лет сорока, загорелый, с ввалившимися щеками. Его внимательные голубые глаза говорили об энергичном и деятельном уме. Он свободно владел английским языком, но употреблял необычные, редкие слова. Произносил он слова так, как они пишутся, — видно, язык выучил самоучкой. Мы увидели пионера новых земель, первооткрывателя. Лундберг был старатель, лесоруб, предприниматель, организатор, человек практического склада и богатого воображения. Он знал Соединенные Штаты от Миннесоты до Калифорнии и Аляски, отдал многие годы предприятию на кооперативных началах в джунглях Парагвая. Ничего особенного он в жизни не добился, и теперь, уже не первой молодости, остановился здесь, у последней границы обитаемого мира. Было у него только небольшое суденышко водоизмещением пять тонн, лесная концессия, преданная жена и четверо белокурых детишек, кредит повсюду и уважение со стороны всех, кто только его знал.
Мы зашли в кабачок и там потолковали за стаканом вина.
— Ну что ж, — сказал он после долгого молчания, выслушав мою страстную мольбу. — Даст Бебан свое судно — выходите, а я вам открою кредит. Не даст — я сам отправлюсь с вами.
Тут как раз по странной случайности подошел Лоуренс, который разыскивал меня.
— Бебан дал ответ, — сказал он с усмешкой. — Пятьсот американских долларов за первую неделю, а потом пятьдесят долларов в день.
— Этим все решено, — сказал Лундберг.
— А если мы потеряем ваше судно, — тотчас же вставил я, — я отдам свое, которое сейчас в заливе Альмирантасго.
— Если мы потеряем мое, — мрачно ответил Лундберг, — никому из нас другое уже не понадобится.
Единственный недостаток нашего успешного решения задачи — как добраться до мыса Горн — заключался в том, что Лундберг не мог сразу же отправиться с нами в путь: ему необходимо было задержаться на несколько дней. Это было тем досаднее, что время моего пребывания в Южной Америке подходило к концу. А знай мы тогда, что дни эти то по одной, то по другой причине превратятся в недели, мы, разумеется, сразу же отклонили бы его любезное и щедрое предложение. Но мы этого не предполагали. Я вернулся вне себя от радости к моему прикованному к постели другу и рассказал о нашей удаче.
Он тоже воспрянул духом и тут же поднялся на ноги. Счастливое настроение погнало его, как корабль на всех парусах, по улицам города. Не чуя под собой ног от радости, мчась вперед «тем же курсом», он попал в кабачок, где наконец остановился и «бросил якорь» за сосновым столом. Все это делало честь его неуемной бесшабашности, но едва не обесчестило нас в глазах респектабельного уголка, где нас так гостеприимно приютили.
Вполне естественно, что после поездки к заливу Лапатая Лундберг стремился в Харбертон повидать семью и попрощаться, прежде чем идти с нами в «самоубийственное» путешествие на юг. Мы решили ехать с Лундбергом в Харбертон, чтобы посмотреть на эти места, а также избавить гостеприимных Лоуренсов от нашего обременительного присутствия, тем более что помощник своим поведением бросал тень на всю семью. Больше всего мы стремились быть вместе со шкипером, от настроения которого мы сейчас полностью зависели.
В команде катера был финн, которого звали Иохансон. О нем — он погиб через некоторое время по моей вине — я буду еще говорить. Кроме Иохансона Лундберг взял с собой в плавание аргентинского лесоруба — человека с несносным нравом, который, как поговаривали, будто бы даже сидел в тюрьме за убийство. Оба они явились мертвецки пьяными и не могли принимать никакого участия в погрузке. Перед отплытием мы помогли им подняться на борт. Иохансона затолкали в каюту, аргентинца же усадили на палубу спиной к мачте, чтобы его протрезвил свежий воздух; там он и оставался почти всю поездку, не проронив ни слова и сохраняя на лице выражение тоскливой и угрюмой подавленности.
Иохансон в пьяном виде оказался куда забавнее. Он псе время кричал, размахивал руками и взволнованно бормотал что-то на исковерканном немецком языке. «Ja, ja, ja!»[35] —завопил он наконец, потеряв терпение и передразнивая единственный ответ, который я мог дать на его несвязные речи. «Warum sags’t du immer ja?»[36] Это показалось ему очень забавным, и он веселился так несколько часов.