Харбертон был первым истинно практическим результатом деятельности английских миссионеров среди индейцев племени яган. Дарованный в собственность Томасу Бриджесу, первому и последнему управляющему миссии в Ушуае, он стал для него ступенью от благочестия к богатству. И, несмотря на то что предприимчивые сыновья Бриджеса скоро пробили себе путь через горы к более плодородным прериям севера, расположение комнат и обстановка в доме отличаются викторианским буржуазным комфортом, который прославил золотые времена той эпохи.
За время пребывания в Харбертоне я внимательно изучил многочисленные реликвии прошлого на одинокой, любовно оберегаемой могиле в соседней рощице, разгадал трагедию, запечатленную без слов, и составил себе некоторое представление о жизнях, которые здесь прожиты, о горестном одиночестве, свойственном такому уединенному уголку.
Но казалось, эти горести ушли в прошлое. Одиночество и тоску можно было заметить, лишь разглядывая старинные выцветшие фотографии. Со снимков глядели на вас мужественные сыны границ; у них натруженные руки, не вязавшиеся с франтоватыми костюмами, привезенными с далекой родины. С застывшими лицами они были сфотографированы на этой чужой земле; рядом стояли женщины с грустными глазами, женщины, которые никак не могли привыкнуть к чужбине — она губила в них все, кроме затаенных мечтаний. Трагедия, о которой говорили их жалкие потуги выглядеть людьми благородного происхождения, казалась теперь несчастьем совсем другого мира и была в сущности несчастьем другого поколения. Сегодня в Харбертоне ликовала молодая жизнь. Наблюдая ее, приноравливаясь к ней, вкушая ее радости, вы чувствовали, что здесь царит покой, что поистине в этом доме поселилось счастье.
Недели в Харбертоне в моих воспоминаниях сохранились как цепь погожих дней — свежих, ясных, прохладных, безоблачных дней, когда, усевшись на солнечном склоне холма, испытываешь то же ощущение покоя, что у камина, и вечеров, когда в уютной тесноте четырех стен яркий огонь камина и наши собственные тела-планеты превращались в своеобразную вселенную, более близкую и дружелюбную и не менее необъятную, чем холодные просторы за дверьми.
Я вспоминаю, как проводил в седле целые дни, совершая многомильные поездки по открытым холмистым пастбищам и берегу моря, где на каждом шагу встречались поросшие травой кучки раковин — следы бесчисленных стойбищ почти вымершего племени яган. А сколько миль пройдено по тропинкам высоких темных лесов, через широкие ручьи и фиорды, по глубоким гремящим ущельям с отдыхом у какого-нибудь спокойного пруда или озера под сенью густых деревьев! Так день за днем мы изъездили весь этот рай вдоль и поперек. Иногда устраивали в лесу пикник: выбирали солнечную поляну, защищенную от ветра, зажаривали на костре баранью тушу и кормили всю нашу ораву довольных ребятишек, ели сами, а потом подолгу играли в разные детские игры.
Дни пробегали как часы. Пользуясь теми или иными предлогами, Лундберг надолго оттянул нашу поездку к мысу Горн: мы отправились туда лишь после рождества. Чтобы запастись провизией и купить подарки к празднику, мы съездили в Ушуаю — мой помощник и я с Лундбергом и Иохансоном. Выехали в полдень, к ужину были в Ремолино, где по приглашению хозяев остались ночевать.
Пастбища Ремолино не идут ни в какое сравнение с харбертонскими, и, несмотря на то что усадьба в Ремолино была создана почти так же давно, как в Харбертоне, она не может претендовать на такую же значительность, хотя, безусловно, дает хорошую прибыль. Земля принадлежит Мартину Лоуренсу, а управляют всем его братья, чьей щедрости мы стольким обязаны. Настоящим удовольствием оказалось знакомство со старым мистером Лоуренсом, который вместе с преподобным Томасом Бриджесом был одним из основателей англиканской миссии в Ушуае в 1869 году. Неудачная деятельность миссии хотя и открыла этому милому старику глаза на никчемность подобного метода обращения в христианство, все же не сумела погасить в нем простую веру христианина. Негодование, которое испытываешь при мысли о смертоносной доброте миссионерских начинаний, в присутствии старого мистера Лоуренса уступало место глубокому уважению к мужеству и человеколюбию, отличавшим некоторых из этих ослепленных спасителей человечества.
