Роберт Силверберг
Плавание в Византий
Он встал чуть свет и вышел на террасу, желая посмотреть на Александрию — город, в котором прежде не был. Они с Гайойей прибыли вчера после заката и тут же легли спать, утомленные длительным перелетом из заполярного Асгарда, и теперь, в нежно-абрикосовом свете зари, грозные шпили и зубчатые стены покинутого города казались ему сном, а отнюдь не воспоминанием. После холодной строгости Асгарда глазу непросто было привыкать к знойной нарядности Александрии. По слухам, дни Асгарда сочтены: снесут и возведут— в других краях — Мохенджо-Даро. Поскольку городов всегда не более пяти, их постоянно заменяли. В этом году был настоящий коктейль из эпох, реалий и культур: Чанъань, Асгард, Нью-Чикаго, Тимбукту и Александрия.
Он помнил времена, когда вместо Чанъаня существовал Рим Цезарей; Александрия же сменила Рио-де-Жанейро.
С моря тянуло свежим, хоть и жарким ветерком, донося своеобразный запах воды; зеленовато-голубая зыбь размеренно плескалась у пирсов.
Их гостиница находилась в живописном месте: высоко на северном склоне Панеиума — огромного рукотворного холма, посвященного козлоногому богу. Отсюда город виден был как на ладони: широкие бульвары, высокие обелиски и памятники, дворец Адриана, величественная библиотека, храм Посейдона, многолюдный базар, дом Марка Антония, нашедшего здесь приют после поражения в битве при Акции. И разумеется, маяк, седьмое чудо света, громадный столп из мрамора, известняка и пурпурно-красного асуанского гранита, горделиво вздымавшийся на дальнем конце узкой дамбы, на милю вдававшейся в море. С его вершины, где размещалась камера сигнального огня, клубился черный дым.
Город просыпался. Появились эфемеры в белых складчатых юбчонках и принялись подстригать густую живую изгородь, разделявшую общественные здания. Вышли на улицы и редкие горожане в просторных одеждах наподобие греческих.
Повсюду, куда ни посмотри, призраки, химеры, фантасмагории. На склоне холма паслись два изящных кентавра, самец и самка. На крыльцо храма Посейдона вышел, блестя голыми ляжками, дородный мечник и, ощерившись, принялся размахивать отрубленной головой Горгоны. Внизу, у самых ворот гостиницы, зевали и потягивались три небольших, величиной с домашнюю кошку, сфинкса; потом они деловито зашмыгали по тротуару. Сфинкс повзрослее, размером со льва, заботливо следил за ними с парковой аллеи — наверняка их мать. Даже на террасе было слышно ее довольное мурлыканье.
Он всматривался из-под козырька ладони в морскую даль за маяком, тщетно стремясь разглядеть туманный берег Крита или Кипра или темный извив Анатолии.
«За весла, и в прекрасный Византий, — пришло на ум, — вперед и с песней в край старинный»[1].
Ничего, кроме безбрежья водной глади, слепящего отсветом утренней зари. Да и не было там того, что он искал взглядом. Материки давно уж находились не на своих положенных местах, у него была возможность увидеть все это сверху благодаря Гайойе, которая тогда взяла его на борт своего суденышка. Рожок Южной Америки скосился, сместившись далеко в океан; значительно уменьшилась Африка; Европу с Азией расклинило море. Австралия исчезла без следа: возможно, этот континент употребили на неведомые нужды. Пропал бесследно мир, что был ему известен. Пятидесятый век — но от чего вели отсчет? Он спрашивал не раз, но, видимо, никто не знал ответа или не хотел отвечать.
— Ну, как Александрия, бесподобна? — окликнула из комнаты Гайойя.
— Иди сюда, посмотри.
Гайойя, заспанная, вышла нагишом; мягко ступая по белым плиточкам террасы, приблизилась к нему и ловко поднырнула под руку.
— Ого! — скупо восхитилась она. — Бесподобно, правда? Надо же: дворец, библиотека, маяк!.. Куда отравимся вначале? Пожалуй, на маяк, ага? После чего побродим по базару — хочу на египетских факиров поглядеть. Потом на стадион… Как думаешь, сегодня будут состязания? Ах, Чарльз, хочу все увидеть!
— Все сразу? В первый же день?
— Вот именно. Все сразу, все за день.
— У нас ведь уйма времени, Гайойя.
— Да?
Он улыбнулся и притянул ее к себе.
— Времени на все хватит.
Чарльзу нравились ее нетерпение, безудержность, пыл и задор — этим Гайойя разительно отличалась от прочих, но в остальном была такой же, как все. Невысокая, гибкая, стройная, темноглазая, смуглая, узкобедрая, широкоплечая… как тьма-тьмущая неотличимых друг от друга братьев и сестер, средиземноморцев, шаловливых и непоседливых, словно созданных для проказ и авантюр, любителей бело-сладкого вина днем и терпко-красного ночами. Все как один стройные, все как один ротастые, все как один глазастые. Чарльз ни разу не видел среди них кого-то на вид младше двенадцати или старше двадцати. Гайойа чем-то отличалась, но чем, он в точности не знал, зато прекрасно понимал, что любит он ее как раз за эту неуловимую, но примечательную непохожесть. Как и она его, наверное…
1
Строки из стихотворения Уильяма Батлера Йейтса «Плавание в Византий»