Приложив ладонь к глазам, Никита Иванович стал всматриваться в вербовые заросли:
— Вот он аккурат идет.
— Кто? — привстал Пимен.
— Архип Иванович.
Пимен хотел было скрыться. Не простившись с плотником, он заторопился, пошел по тропе к реке, но не успел уклониться от встречи с Антроповым. Тот, шелестя мокрыми штанинами и спущенными до земли голенищами резиновых сапог, шел к Никите Ивановичу и столкнулся с Пименом у ворот инспекторского дворика.
Загородив Пимену дорогу, Архип Иванович остановился.
Испытующе взглянув на заросшее щетиной, похудевшее лицо бывшего бригадира, Архип Иванович сказал сквозь зубы:
— Здорово, Талалаев.
— Здорово, — ответил Пимен, опуская голову.
— Чего ты? Болеешь все?
Пимен метнул на него взгляд исподлобья:
— Так… чего-то не сдюжаю…
— Угу…
Архип Иванович шагнул ближе:
— Вот чего. Сетчики требуют вовсе исключить тебя из колхоза. Завтра разбирать будем. Ни одна бригада не хочет тебя принимать.
Щеки Талалаева стали серыми. Пришло то, чего он боялся больше всего и чего не мог предотвратить, так как знал, что люди перестали ему верить и отказались от него.
Подняв помутневшие глаза, он растерянно спросил:
— А как же будет? Я ж того… пятьдесят годов на баркасе…
Архип Иванович положил ему па плечо тяжелую руку.
— Вот, Пимен Талалаев, — сказал он, — ты сам осудил себя… И все ж таки я… это самое… хочу спробовать последний раз…
И отрубил, приблизив к Пимену смуглое, твердое, как речной камень, лицо:
— Ежели дашь обещание… пойдешь в мою бригаду…,
Пимен медленно снял с плеча руку Антропова и, отворачиваясь, глухо сказал:
— Спасибо, Архип.
Никита Иванович не слышал, о чем они говорили, но, искоса следя за ними, видел, как они вместе пошли в станицу.
Он поднялся со штабеля, вздохнул и пробормотал, жмурясь от солнца:
— Видишь, как получается… Самое непотребное дерево можно поставить по уровню, ежели у мастера настоящая рука.
Дом на острове вырастал с каждым днем. Его поставили на высокие, двухметровые, сваи, накрыли белой этернитовой крышей, у переднего фасада пристроили застекленную веранду.
Когда все было закончено, Никита Иванович, собрав в корзину стружки, затопил маленькую кафельную печь, вышел во двор, полюбовался тающим над трубой облачком дыма и строго сказал Зубову:
— Готово жилище. Можно вести хозяйку.
— Какую хозяйку? — смутился Василий.
— А это уж я не знаю, — сухо сказал мастер, — только без хозяйки дом не дом…
Он аккуратно вложил в мешок инструменты, взвалил его на плечи и протянул Зубову большую, в ссадинах, руку:
— Прощевайте. Живите счастливо. А на новоселье меня покличьте…
Зубов остался один. В печке догорели и погасли стружки, белым налетом покрылся пепел.
Вертя в руках ключ, Василий походил по пустым, пахнущим скипидаром комнатам и остановился у окна.
Вечерело. На левом берегу реки, у парома, чернели подводы. Над синеватым лесом остро проблескивал тонкий серп месяца. Слева, у плотины, дожидаясь очереди, стоял на якоре двухпалубный пассажирский пароход. На излучине, отражаясь в спокойной воде, мерцали красные огоньки бакенов.
На мгновение Василий вдруг ощутил щемящее чувство одиночества.
«Как это сказал старик? Без хозяйки дом не дом…»
Весь вечер Зубов бродил по берегу. Слегка пригнувшись, он всматривался в темную гладь реки, слушал однообразный гул воды на плотине, курил, присев на холодный песок. Потом он замерз, побежал домой и, наскоро поужинав, сказал Марфе:
— Я скоро приду, вы дверь не закрывайте.
— Куда ж это вы так поздно? — усмехнулась Марфа.
— К Егору Ивановичу, — не думая, ответил Зубов.
Он накинул шинель и, не оглядываясь, пошел к Груне.
Ивана Никаноровича не было дома. Разложив на стульях стопки белья, Груня гладила. Между окнами, на фанерной подставочке, отбрасывая на скатерть желтый круг света, горела лампа. Груня набирала в рот воду, старательно опрыскивала чуть пересохшее белье и, тронув мокрым пальцем горячий утюг, разглаживала полотенца, наволочки, простыни, носовые платки.
У ног девушки с мурлыканьем терся толстый кот Бунька с ободранным носом. Груня поднимала утюг и, наклонившись, напевала Буньке что-то невнятное.