Едва ли ты видела это. Я очень старалась вести себя как ни в чем не бывало – разговаривала с тобой, объясняла, увещевала. А ты смеялась мне в лицо. И однажды мои нервы не выдержали.
Ксюшка, чудовище и счастье мое, помнишь ли ты те первые стихи, которые были написаны тобою для меня и случайно попали мне в руки? Наверняка, нет – те строчки давно стерлись из твоей памяти. И из моей тоже. Но осталось ощущение, которое я до сих пор бережно храню в потаенном уголке своего сердца. Ощущение невесомой нежности, доброты, способности отдавать ту малость, что есть у тебя, даже если малость – последняя.
Как близко мне это сейчас, как дорого! Как хорошо я понимаю, что в этом вся ты – любить, но не мешать. Любить ради любви, а не затем, чтобы быть рядом. Любить открыто, искренне, ничего не прося в ответ.
Но тогда… Ох, как я разозлилась тогда. Это был мой педагогический провал, крах по всем направлениям, по всем фронтам. Пять лет в педагогическом институте, семилетний опыт работы в школе – всё полетело в тартарары, когда я держала в руках эти стихи, а ты смотрела на меня издевательски, с апломбом, и иронично кривила брови.
Ты даже слушать меня не стала. Покривилась, высказала несколько ехидных замечаний, и ушла, не обращая внимания на мой приказ остаться.
Я же пошла к директору. Я просила, умоляла перевести тебя в другой класс, выгнать из школы, сделать хоть что-то, чтобы прекратить эту двусмысленную ситуацию! Педагогический провал. Это был именно он.
Ничего не вышло. Твои родители в очередной раз пришли в школу, я показала стихи твоему отцу, получила от него выволочку, и ничего не добилась. Тогда я решила просто не обращать внимания на твои выходки. Быть сугубо официальной. Контролировать дисциплину и не позволять никакого панибратства. Так что своего ты добилась, Ксюшка. Я начала думать о тебе. А что еще мне оставалось делать?
Подошел новый год. На празднике 25 декабря ты взорвала всю школу своим чудесным выступлением. Я помню, как ты стояла на сцене, оглушенная аплодисментами, а я злилась от того, что не могу порадоваться за тебя, а должна настороженно смотреть и думать, что же ты выкинешь в следующий раз?
Однако ничего не случилось. Разве что кто-то оставил букет цветов под дверью моего кабинета, но я до сих пор так и не уверена, что это была ты – ведь в меня тогда были влюблены многие ученики. Много учеников и одна ученица.
В январе 1993го мы наконец-то разменяли квартиру. Кончились каникулы и Кирилл начал огорчать меня своей успеваемостью. Он стал грубым, начал хамить, огрызаться и всё чаще и чаще просил отправить его к отцу. Дима ничем не помогал. Напротив, он словно настраивал сына против меня – не мог простить, что я его выгнала. Они оба не могли мне этого простить.
Всё стало очень сложно. С деньгами по-прежнему было тяжело, всё свободное время отнимала школа, и подрабатывать стало совсем некогда.
После нового года ты стала учиться лучше. И вообще притихла, перестала устраивать хулиганства и демонстрировать свой нрав. Ты даже начала мне нравиться. Острый ум, обаяние, стремление к лидерству – я уважала эти качества в людях. А в тебе они были очень явно выражены.
К весне Кирилл успокоился, привык, и дома всё стало хорошо. К нам переехала мама, сняла с меня часть домашних обязанностей, и освободила время для подработок. Ты же продолжала учиться. Если бы не поведение, ты обязательно стала бы отличницей. Но тебе это не было нужно. Очень часто я ловила на себе твой взгляд, и ты тут же прятала глаза. Всё чаще и чаще мы сталкивались в рекреациях, в столовой, в спортзале… Это не было преследованием – все встречи были словно случайными, но мы обе хорошо знали цену этим случайностям.
И вот наступил март. Не знаю, что произошло, но ты снова стала прежней. Ксюшка-Ксюшка, сколько же крови ты тогда у меня выпила, сколько лет жизни отняла… Ни один мой урок теперь не обходился без твоего выступления. Ты перечитала все книги по школьной программе на три года вперед. И на каждую обосновала свое собственное мнение. Что бы мы ни проходили, о каком бы произведении ни шла речь, ты всегда знала, что сказать. Ты считала Достоевского балаболом с фантазией, Набокова – педофилом, а Куприна гением. Тебя раздражала «Война и мир» потому что это произведение недоступно понимаю школьников, тебе не нравился Солженицын, потому что он всё врал, и ты обожала Жоржи Амаду за его любовь к деталям.