Если бы я только тогда не проявил столько эгоизма, а задумался над тем, насколько опасны улицы после наступления темноты…
Мы с парнями редко говорим об этом, но они ошибочно считают, что мне пришлось резко повзрослеть после того, как меня подсадил на наркоту старший брат Кира. Тот случай я вообще считал своего рода кармой за то, что не смог уберечь Андрея; помню, я даже собирался сдаться и позволить этой херне отправить меня к брату, но мои парни были упрямее товарного состава, который мчится на тебя на полном ходу. Они таскали меня по реабилитационным центрам и наркодиспансерам, а после выписки ещё и контролировали, чтобы я принимал весь тот аптечный склад, что мне прописали. В той ситуации должна была сработать утешительная фраза «Твой брат хотел для тебя не этого», но она не сработала, потому что я не мог знать, чего хотел мой брат.
Может, на последних секундах жизни он наоборот проклинал тот день, когда в его жизни появился больной ублюдок в моём лице, которого он всю жизнь был вынужден называть братом, и который оставил его в одиночку подыхать в тёмном переулке.
Я бы проклинал.
Но моим друзьям было абсолютно насрать на то, что творилось в моей больной голове — у них была цель вернуть меня в строй, и они чертовски хорошо справились со своей задачей. Я бы с радостью сдох за них, если бы это было нужно, потому что я не знаю, существуют ли где-то в этом чёртовом прогнившем мире хотя бы на десятую часть процента похожие на них Люди.
Разве что мои родные.
Вообще-то, нас в семье четверо — было, пока не погиб Андрюха. Сейчас ему было бы двадцать, и, может, однажды он стал бы известным футболистом, как и мечтал. Андрей был самым младшим; на год старше него Аня — самый светлый человек из всех, кого я когда-либо знал. И я говорю это не потому, что она моя сестра — простая констатация факта. Между мной и Анютой тоже год разницы, а вот Илья старше меня на целую пятёрку — сейчас ему двадцать семь; у него жена и двое детей и полный абзац в семейной жизни. В своих племянниках я души не чаю, а вот его жена — сука редкостная, хотя на её месте я бы вёл себя тише воды, ниже травы.
Не выёбываются, изменив мужу с таксистом и чуть не «принеся в подоле».
Не знаю, сколько я так брёл, не разбирая дороги; помню только, что шёл в противоположную от своего дома сторону, когда услышал какой-то нечеловеческий крик. Ей Богу, будь я бабой — дал бы драпу со скоростью света; но я парень, к тому же, бухой в стельку, со всё ещё плещущимся в крови адреналином, поэтому лишь прибавил шагу в сторону криков, а, завернув за угол, пожалел о том, что мало бухнул.
Если в мире и существует пример истинного ублюдства — то это был он.
Даже пьяному ежу было бы понятно, что предотвращать акт самого насилия уже поздно; тускло светящий фонарь нечётко обрисовывал ситуацию, но и без него я почувствовал себя так, словно с головы до ног извалялся в грязи; прочувствовал всю атмосферу человеческого охуевания до самого нутра. Эта грязь будто проникла мне в кровь, заразила мышцы, разъела кости, отравила мою ДНК настолько, что до конца жизни не вытравить всё это из памяти. Я не мог понять, насколько нужно быть мразью, чтобы сотворить подобное с человеком — девушкой, которых мы по умолчанию призваны были защищать; это как негласное правило, которому никого не учат, потому что его чувствуешь на уровне инстинктов. Плюс ко всему, эта сука выбрала самое «романтическое» место для выражения своей «любви» понравившейся девушке — ну или она просто первая ему под руку попалась: грязный закоулок с помойными контейнерами, пахнущий отнюдь не фиалками.
Мне хотелось выдрать себе глаза и никогда этого не видеть, но у памяти херово с чувством юмора: она всегда забывает важные моменты, зато запоминает всё дерьмо, которое лучше сразу же похоронить на дне самого глубокого колодца.
А ещё преследовало противное ощущение, что каждая чёртова волосина на шкуре стала дыбом от омерзения.
Но это не единственное, что я чётко запомнил; был ещё один момент, который калёным железом остался выжжен в мозгу — как у меня перегорают тормоза, когда я хватаю эту мразь за шиворот и стаскиваю с всхлипывающей девушки. Мудак оказался пьян похлеще меня и моих парней вместе взятых, и это лишь ещё больше подогрело мою первобытную ярость, когда я впечатал свой кулак в его пропитую рожу. Скорее всего, он был ещё и под кайфом, если судить по его стеклянным глазам с охренительно широкими зрачками — заметить это даже в тусклом освещении было несложно, потому что светло-серая радужка, словно тонкое кольцо, опоясывала зрачки.