Тут снуют десятки офицеров, постоянно шипят рации – и ничего, по сути, не происходит.
Мы садимся покурить и по рации просим штаб дать следующую задачу, исходя из нашего положения.
К эмчээсовцам подходит какая-то рыжая, красивая женщина с окаменевшим лицом. Полковник что-то тихо говорит ей – и лицо женщины оживает: искривляется в гримасу невозможной, отчаянной боли матери, которая потеряла своего ребенка. Она застывает, мышцы словно не дают ей распрямить ноги до конца или, наоборот, сесть на корточки; руки, согнутые в локтях, застывают в полузависшем положении, не касаясь ни лица, ни бедер; белые глаза ее как будто проваливаются внутрь черепа.
Ваня плачет.
«Отряд, всем отбой, всем вернуться в штаб. Поиск завершен. Найден, погиб», – доносится из нашей рации, и женщина начинает падать. Ее подхватывают мужчина и полковник.
Мы идем в штаб – как стало понятно, почти что дорогой маньяка: от СНТ через мокрую просеку, а затем через ближайший лес.
Никогда не видел такого на поисках. Десятки людей просто молча сидят в разных местах – в машинах, на земле, на пеньках, почти все молча, только некоторые переговариваются дежурными фразами. Татарка ревет без звука, уткнувшись в плечо Зида. Сурен курит и временами молча смотрит на Тик-Тока, будто пытаясь спросить, верно ли они побежали по заболоченной просеке. Ляля, с опухшим лицом, прижимает к груди стопку ориентировок с фото мальчика.
Ко мне подходит Жора. «Тело у просеки». «Сухая», та самая, «наша» просека оцеплена полицейскими, в кустах – несколько СКшников и менты. Перед оцеплением стоят несколько репортеров, камеры направлены туда, в место трагедии, которое плохо просматривается.
– Кто нашел-то?
– МЧС.
– Мы бы еще вчера там нашли, вот на полчаса позже бы вы нас вызвали…
– Просьба есть, от полиции. Они координаты сами снимать не умеют, сходи.
Жора протягивает навигатор. Он бодр и равнодушен, как Будда. Он отправляет – именно меня: закрыть гештальт. Большой лидер.
Я иду через оцепление молча, думая только о том, могли мы успеть или нет. Немножко трясет, когда подхожу к месту.
Тело пятилетнего мальчика. Прекрасный, голый, толстый белый мальчик с мягкими волосами. Синие губы, пальцы и пиписька.
– Кому координаты?
– Записываю, – говорит некто в форме.
– 55 градусов точка 659662 северной широты, 37 градусов точка 645530 восточной долготы.
Тело приподнимает эксперт, говорит что-то о трупных пятнах, их характере и прочее. Это записывает помощник.
– Скажите, какое время смерти?
– Слушай, – отвечает, надавливая на трупное пятно. – Думаю, через пару часов после похищения, да, часов в 6 вечера.
– Пару часов?
– У него голова разбита, умер, скорее всего, от черепно-мозговой травмы, здесь.
Позже мы узнали точную хронологию событий.
Ублюдок пытался изнасиловать мальчика, но у него не вышло. Тогда он стукнул его головой о дерево – со всего размаху, и бросил умирать в кустах.
Мы бы правда не успели. Мы бы точно не успели. Но это ничего не меняет, вот в чем штука.
Это пробуждает ярость. Укрепляет в желании заниматься нашим делом. Это объясняет, почему волонтеры, когда находят пропавшего, часто причитают, как бабки: «Нашелся наш миленький, наш прекрасный, ничего-ничего, всё уже хорошо». И это может быть произнесено как ребенку, так и старику. Он для них – миленький и прекрасный, потому что ЖИВОЙ.
Детский труп. Это водораздел между человеком обычным и поисковиком. Поисковик с гордым словом «волонтер» в башке готов сознательно вписаться в то, что заставит его увидеть такое зрелище второй, пятый, десятый раз. Мало того, когда всё указывает на смерть, он должен по-прежнему хотеть найти точку, где эта смерть празднует свой пир. Он должен стать тем, что мыслит этой самой точкой, а не обладает собственным состоянием как фактом, не позволяет своей психике вмешиваться в дело. Его цель – НАЙТИ. И он должен быть готов найти то, что в радиообмене принято называть «муравейником». Не помню, кто и когда это ввел, но введено было для того, чтобы родственники пропавших не могли, услышав рацию, сразу понять, что их близкий мертв.
Домой. Скорей домой.