Жил в Проскурино Николай Николаевич, суровый, угнетаемый приступами сердечного кашля старик в очках, дужки которых были замотаны проволокой. Он делал в советское бедное время всем желающим крепкие бочки, которым не было сносу. Подгонял доски, гнул железные обручи, стучал молотком, устанавливая круглые днища. Потом ремесло его стало ненужным, бочки громоздились, нераскупленные, в сарае, а Николай Николаевич собирался помирать. Теперь же ожил, повеселел и с удвоенной силой застучал молотком, подгоняя одну к одной ладные досочки.
Жили в Маслово два кузнеца, Саша и Максим, и было у них до катастрофы собственное дело: они ковали для загородных домов декоративные решетки да мебель. Деду Сергею Саша и Максим казались самозванцами, ряжеными в кузнецких фартуках. Максим был высоким и худым, и руки у него были длинными и тонкими. Саша сутулился, оттого казался еще ниже, чем был, а рыжие его волосы пылали ярче, чем огонь в печи. Кузница была оборудована современным молотом, но после отключения электричества они доказали, что могут быть настоящими кузнецами: развели огонь, раздули мехи и принялись стучать тяжелыми молотами, перековывая тракторы на плуги, а машины – на ножи.
Жила в Перхурово тихая Наталья Петровна, училка из Дворца пионеров, одинокая и бездетная. Она часто плакала и жаловалась на жизнь, а когда случилась беда, почувствовала себя и вовсе лишней, бралась то за одно, то за другое дело и беспрерывно стонала, что жизнь ее ничего не стоит. Но вдруг оказалось, что и Наталья Петровна может пригодиться. Преподавала она декоративно-прикладное творчество и теперь плела корзины и лапти для всех окрестных деревень, а позже ей в ученики принялись определять способных малышей.
Как появилась у них домашняя скотина, дед Сергей не помнил. Он кряхтел, шевелил губами, стараясь связать порванные нити памяти, но все было тщетно. Временами ему казалось, что помнить этого он не хочет, потому что сделал что-то ужасное, чтобы у семьи были коровы, пара лошадей, несколько поросят и куры. Иногда по ночам ему снились темные постройки, блеснувший в доме свет зажженной свечи, скрип двери и звонкие, отчаянные крики проклятий…
Зато дед Сергей помнил, как появились в доме собаки.
Первая из них, большой старый ньюфаундленд, мягкий, медлительный, похожий на растрепанную диванную подушку, разбудил их ранним утром недели через две после того, как семья поселилась в старом доме.
Ньюфаундленд громко скулил у калитки.
– Кыш пошел! – нахмурив брови, строго прикрикнул на него дед Сергей, но в ответ пес лишь просительно гавкнул и застучал по земле толстым, как полено, хвостом. – Ну-ка вон! – повторил дед Сергей и притопнул ногой, но пес заскулил еще громче и гавкнул.
– Пусть останется… – протянула с крыльца старшая внучка. – Он такой хороший!
– Ох ты господи! – Жена выглянула из двери. – Глаза какие грустные. Пес ты пес, шел бы ты отсюда. Нет у нас для тебя ничего.
Дед Сергей захлопнул калитку, оставив пса снаружи, и почти сразу же вздрогнул забор: ньюфаундленд, улегшись на землю, привалился к доскам тяжелым боком.
Он жил у забора день и два – старый пес с седеющей мордой – и жена, сжалившись, вынесла ему миску с водой и обглоданных до белизны костей. Он воспрял от этих костей, по-щенячьи выражал свою радость, а после пропал.
Семья даже погоревала по нему: к молчаливому сторожу у забора привыкли, его почти полюбили. Но пес вернулся. Он пришел довольный и сытый, принес в зубах маленького зайчонка и положил его к ногам деда Сергея.
Из зайчонка сварили мясной суп, первый за неделю, а пса впустили во двор. Он остался, спал целыми днями у сарая, а ночами охотился и иногда приносил деду часть своей добычи.
Потом пришли и другие собаки. Они расселялись во дворе, ворчали, выясняя отношения, ластились к деду, как к самому старшему, и первого же мародера, добравшегося до крохотной, из одного дома состоящей деревни, встретили отчаянным, переходящим в истерику лаем.
Дед Сергей вспоминал, как странно, толчками, текла жизнь: словно билось, пульсируя, огромное сердце. Налаживался быт, а все вокруг неуловимо, но неуклонно менялось. Речка Инюха, мелкая, заросшая осокой, с илистым дном, начавшая уже превращаться в болото, вдруг стала прежней, такой, какой помнил ее дед Сергей много лет назад: чистой и глубокой, словно она освободилась от тяжкого, гнетущего груза. Построили на ней плотину бобры, прибыла рыба, и стало можно за утро наловить на уху.