Юрий вставил:
- Не ленивый, а трус.
Василий смешно изобразил, как Ягайло уговаривал бывшего друга Витовта помирить его с Кейстутом. Так отец с сыном оказались у него в стане. Это и требовалось. Обоих схватили. Кейстута удавили в темнице, Витовту же удалось бежать...
Невесело возвращался Юрий с почестного пира в свою спальню. Такое возникло чувство, будто Василий привёз чужие семейные страсти из литовского замка сюда, в златоверхий терем. Нет, они не олицетворялись Ольгердовичами, прибывшими на московскую службу. Они, незримые, но ощутимые, будут сами по себе рядом с Юрием.
Перед сном к нему заглянул Борис Галицкий и поведал великую тайну: Витовт отпустил Василия под страшную клятву. Наследник московского стола дал слово жениться на его дочери.
Младший княжич взволновался:
- Что она? Как она?
Дядька развёл руками.
- Знаю, что именуется Софьей.
Юрий допытывался:
- Хороша собой?
Ответ был:
- Неведомо!
Таинственно тихо сделалось в спальне по уходе Бориса. Юрий медленно засыпал с обидой, что такую важную семейную новость узнал не от брата, не от матери и отца, а от постороннего человека.
Проснулся Юрий с предчувствием, что ему, младшему, уготована судьбой ещё более худшая спутница жизни. По неведомо каким важным соображениям предстоит ему жениться не на великой княжне, не на королевне, не на дочке правителя, а на какой-нибудь дальней государевой родственнице, ради семейных уз и хрупкого мира между народами.
После утренней трапезы великий князь вышел из-за стола бок о бок со старшим сыном. Повёл его к той самой, - Юрий проследил, выйдя из столовой палаты в теремной переход, - именно к той комнатке, где ещё накануне сокровенно беседовал с младшим сыном.
7
Прошла Пасхальная неделя, пришли дожди, дождались своего часа. Юрий лежал на лавке, не желая ничем заняться. Дважды заглядывал Васильев дядька Осей, звал упражняться в воинском искусстве. С тех пор, как воротился из Коломны, где исправлял государеву службу, боевой искусник принялся обучать княжичей владеть разными видами оружия, защищаться и нападать. У Юрия к его гордости уроки обычно шли лучше, чем у Василия. Однако же на сей раз он не вскочил на зов наставника, лишь головой помотал:
- Нейду.
В конце концов сам старший брат пожаловал:
- Что сквасился Гюрга?
Юрий потёр икры ног:
- Здесь больно. И в поясе.
Василий поругал мокрую весну, предсказал, что братнюю немоготу излечит улучшение погоды, и ушёл, озабоченный неведомо чем.
Когда приболевший княжич не появился в столовой палате ни днём, ни вечером, пред ним явился дядька Борис, только что прибывший из Звенигорода.
- Что с тобой, господин?
Юрий вяло ответил:
- Да так: голова болит, познабливает. - И спросил: - Звенигород-то после Тохтамыша отстроился?
- Ещё б ему не отстроиться! - усмехнулся дядька. - После разора семь лет прошло. Тебе уж ныне пятнадцать. Вьюнош! А тогда-то был отроком. Э! - внимательней взглянул Галицкий. - Приопух ты. Веки набрякли. Дай, лоб потрогаю... Уй-юй-юй!
Разостлал постель. Помог разоблачиться, пообещал позвать лекаря.
После общей вечерней молитвы в Крестовой всё великокняжеское семейство собралось у одра больного. Он же видел пришедших, как сквозь туман. Слабо. Слышал голос родителя, вспомнившего давнюю московскую гостью - язву:
- Вдруг ударит, как ножом в сердце, в лопатку или между плечами. Огонь пылает внутри. Крове течёт горлом. Обуревают то пот, то дрожь. У иных пухнет на шее, бедре, под скулою, пазухою. Десять здоровых приходилось на сто болящих.
- Ох, некстати такие речи! - прервала матунька. - Нет у Георгия всех тех примет.
Княжич знал, почему всполошился отец. Ведь дядя, великий князь Симеон, помер тогда от беспощадной болезни. Сам Юрий в детстве слышал, как посетила она Смоленск: осталось в нём всего пять человек. Вышли и затворили город, полный непогребённых. Хотелось крикнуть: «Бегите от меня все!», но язык не повиновался.
- Высунь-ка, покажи язык, - попросил немец-лекарь Сиферт. Помог извлечь из запёкшихся уст. Сказал невесело: - Ярко-красный. И беловатый налёт на кончике...
Юрий с трудом промолвил:
- Он при высовывании как бы спотыкается о края зубов.
Лекарь велел всем выйти. Юная княжна Марья в дверях сказала:
- У братца кроличье лицо!
Долго длился бурный разговор в теремном переходе. Не разобрать было слов.
Сколько времени истекло, прежде чем сызнова отворилась дверь? За ней - голос матуньки:
- Нет, Домникеица, нет, не ты! Найду, кому быть при нём.
Потом Юрий увидел Сиферта с белой повязью на лице по самые очи. Лекарь делал приготовления:
- Сейчас будем пускать кровь...
Княжич ощутил нежные прикосновения Домникеи и удовлетворённо вздохнул. Рука его была уложена на твёрдой подушке ладонью кверху. Под ней - льняное полотенце. Бывшая мамка стянула плечо жгутом, но не сильно.
- Сожми кулак, княжич, - попросил лекарь. - Несколько раз сожми.
Прокол почти не почувствовал... Сиферт наказывал, уходя:
- Надо его остричь. Заставлять много и часто пить. Будет жар, обёртывать в мокрое, обтирать...
Дальнейшее стало ускользать от Юрьева слуха. Вновь смежил ресницы. Открыв глаза, он обнаружил себя на высоком струге, что везли на колёсах, по пустынному волоку. Рядом - чужие люди в длинных чёрных одеждах. Остановились в урочище с круглым, осевшим от времени, травянистым валом. Кто-то сказал: «В старые времена кипело жизнью место сие, красно и видно. Сейчас же пусто всё и ненаселённо!» Да, голая степь, река, небо...
Струг спущен на воду. Потянулись унылые берега, - ни селения, ни людей. Как на редкость, глядят на плывущих козы, лоси, волки, медведи, бобры, выдры. То и дело парят над стругом орлы, лебеди, гуси, журавли. Спутники Юрия зорко взглядывают по сторонам. К своему удивлению, он не речи их слышит, а мысли. Мысли о том, что здесь некогда существовали города знаменитые, а ныне же едва приметны следы их. Вон, ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам. Княжичу это место назвали Донской беседой. На большом каменном столе - каменные сосуды. Красиво, но неприятно.
Струг двигался среди красных гор. Вдруг из расселины выскочили полунагие лучники, сели в судёнышки, устремились к путникам.
Тщетно окружающие внушали Юрию: это хазары, жители древней своей столицы Серкела, хотят угостить хлебом и молоком. Он видел не угощение, а длинные кривые ножи. Заметался, ища спасения. И, сколь ни удерживали берегущие, кинулся с борта в воду. Зажмурился от холода. Пришлось применить усилие, чтоб открыть глаза...
Ни струга, ни реки, ни червлёных гор. Он голый - в лохани с ледяной водой. Стоит при помощи Домникеи.
- За подмышки не хватай, я щекотлив! - запротестовал Юрий.
Однако сильная она всё-таки, его хорошуля! Рывком вытащила, натянула шерстяные носки, заставила быстро запохаживать рядом с ней по спальне. Волокла обессиленного, как раненого:
- Ну же, ну! Шагай. Ведь, обеспамятев, прыгал на пол, бросался в переход. Удержала едва. А теперь... Ну, ещё шажочек.
- Ай-яй-яй! - возник на пороге Сиферт. - Ты его пошлёшь на тот свет! Знаю ваших знахарей. Одного купца пользовали от жара ледяной водой, он - уже там! - немец указал на небо.
Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.
- Сколько купец простоял в лохани? - спросила лекаря. - Одну минуту?
- Зачем одну? Целых пять!
Сиделка сердито глянула на врача:
- Шёл бы отсель, знаток!
Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.
- Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши... Как в поясе-то, болит?
Юрий перевёл дух.
- Уже не болит.
Домникея призналась:
- Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.