- Ну, - спросил, - что скажешь?
Глеб объявил:
- Выступаем через неделю.
Вопросы полетели, как камни:
- С кем выступаешь? С чем и зачем? Почему через неделю, не завтра?
Боярин ответил:
- В Хлынове есть беглецы новгородские Симеон Жадовский и Михайло Рассохин. Я приманил, они клюнули. С большой охотой отмстят вящим людям в Господине Великом. Те, на пустяк озлобясь, науськали толпу. Этих бедняг чуть не сбросили в Волхов, домы пожгли, именье расхитили. Теперь они в ответ выжгут в заволоцких городах лабазы своих злодеев. Ставленников их сгонят с воеводств, поставщиков от них отвратят. Пусть в Новгороде лечат ожоги, коль запылают города на Двине.
- Кто их зажжёт? - усмехнулся смутившийся от такого напора князь. - Вы втроём, что ли?
- Зачем втроём? - удивился Глеб. - Разве на Вятке и в Устюге мало бродяг? Соберём до единого. Вот почему выступаем не завтра.
Больше вопросов не было, осталось благословить и отпустить с миром. Вернее, какой уж мир, коли речь о войне?
6
Юрий Дмитрич скучал. Лето выдалось жаркое: ни капли дождика! В теремных покоях сквозняк или духота. Отворишь окна - дует, затворишь - не дышится. Да и, может, подремал бы на застланном ложе, отдохнул в мягком кресле за чтением Псалтири, если бы каждая вещица не напоминала Анастасиюшки. Где она в этот час, сердечная, в какой дальней дали. Бывало, уходил в поход и не мыслил, как тяжко ей переживать одиночество. Теперь сам напереживался вдосталь, не остаётся сил.
Навестил князя Левонтий Макарьянич: не утерпел с новым другом поделиться тоской. Хотя этот хлыновец не очень скучал по своей Акулине Никитичне. Весь в делах, не то что пришлец московский, коему на чужой земле делать нечего. А ведь из-за Акулины разгорелся сыр-бор!
Юрий высказал пожелание проехаться по окрестностям, подышать свежим воздухом. Левонтий заверил, что охотно сопроводил бы, да некогда: надо доехать до Торгу, понаблюдать, чтоб во время ярмарки торговым и купецким людям помех и убытку не было. Как раз прибыли Иванские купцы. Князь спросил: «Что за Иванские?» Оказывается, те, новгородские гости, что живут при церкви Ивана на Опоках, относятся к Ивановской гильдии. Трудна посадничья должность: нужно умолить всех, от вящих до простых, чтобы на всенародном торге продавали всяко жито во едину цену, не возвышали стоимости. Сыну своему Савве посадник повелел ехать к Соли Камской, купечествовать там. Юрий сочувствовал: трудно быть отцом не только собственному дому, но и городу, и всей земле Вятской.
«Главное, - рассуждал Левонтий, - берегись почестей, коими хотят одарить, чтоб, тебя купив, самим свободно владеть и подвластных своих утеснить».
Короче, не вырвался Макарьянич на прогулку с князем, хотя именно из-за его жены Акулины стал на всё лето соломенным вдовцом Юрий Дмитрич. Дал ему Левонтий в стражу верных людей, того же Корнилку Олисейкова, письмоносца между посадничихой и княгиней, а ещё Жданку Соломата, воинского десятника. Князь взял и своих: Афона Кострока и молчуна Ивашку Светёныша.
Впятером поскакали за городскую стену. Даль завораживающая! Красный лес зубчатой стеной - близко, сразу же через луг. Что пред этой естественной преградой искусственная крепостная, дубовая? Лесной заплот пушкой не пробьёшь, все ядра увязнут. А поверху хлопочут птицы. Ведь их крепость в постоянной осаде: то дикая кошка карабкается по стволу, словно татарин по приставной лестнице, то коршун с противоположного дерева налетит, как литвин с придвинутой к самым стенам осадной башни. А ещё выше - другие птицы, бесплотные, - лёгкие белые облачка, словно ангелы-хранители, как бы внушают: не бойтесь, мол, хлопотные пернатые, кликнем ветер, тряхнёт дерево, - кошку сбросит, сыпанёт сухой хвоей в глаза, - коршуна отпугнёт.
Загляделся князь на лес и на небо, залюбовался летом. А Соломат с Олисейковым рассуждали о своём:
- Зима была тепла, без снега, и летом хлеб стал дорог, - посетовал Корнилко.
Жданко похвастался:
- Купил загодя в Котельниче овса да прислал в свою Троицкую деревню под Хлыновом, дабы употребить на семя.
Афон Кострок не в пример вятчанам мечтательно высказался:
- Птицы в погожий день яко гусли поют!
Князь глядел на дорогу. Здесь расстался с Анастасией. Зачем она непоколебимо решила сопровождать Акулину Никитичну в землю Пермскую и Обнорскую к знахарскому нечестивому излечению? То ли терем чужой опостылел, то ли мрачность супруга стала невыносимой?
- Редкая немочь у твоей госпожи? - обратился князь к Олисейкову, хотя от Левонтия Макарьянича да и в пересказах Настасьюшки слышал о странных явлениях с Акулиной.
- Обумор! - повторил Корнилко уже знакомое слово. - Обомлевала она. Умирала по виду. Сшибёт обморок, - бывало, трое суток лежит. Однажды чуть не похоронили!
- Говорят, - встрял Афон Кострюк, - кто обмирает, заживо на небесах бывает.
- Женские обмороки припадчивы, - заметил Жданко Соломат.
- Во всём похоже на смерть, - продолжал рассказывать Олисейков. - Лежит без движения, без сознания, без чувства и как без дыхания и биения сердца.
- Обмереть бы на целый век, - неожиданно высказался молчун Светёныш, - не глядеть бы на то, что делается!
Соломат возразил:
- Век спустя будет то же самое.
Князь решил переменить речь:
- Слыхано от купцов: живут пермяне просторно, зажиточно.
Жданко поддержал:
- Богатая земля! От Двины до Уральских гор. Издревле шлют оттуда на Русь серебро, меха куньи, собольи, рысьи. Народ грубый, невежественный, но добродушный.
- Далёкий предстоит путь нашим храбрушам-странни- цам! - вздохнул князь.
Знакомый с женской перепиской Корнилко лишь усмехнулся:
- Храбра-то Анастасия Юрьевна, а у Акулины Никитичны смелости - кот наплакал. Княгиня подвигла мою госпожу ехать в глухие зырянские места на Удору. Есть при верховьях Вычегды отдалённое селище Пырас. Туда бежал знаменитый волхв Пама, коего выгнал из Перми блаженной памяти епископ Стефан, что обратил в пепел главную кумирницу с идолом Воипелем. Пама хотел защитить свою веру, предложил обоим пройти сквозь огонь и воду. Стефан сказал: «Не повелеваю стихиями. Однако же велик Бог Христианский! Пошли!» Волхв думал лишь устрашить противника и отказался с позором. С тех пор он прячется в далёком краю: собирает единоверцев. Говорят, лечит все недуги.
Князь не на шутку расстроился:
- Супруга проведала, будто бы знахарь знатный есть у пермян. Вот и решила свозить обмирушу-подругу на излечение. К волхву разве бы отпустил?
Олисейков разъяснил:
- Княгиню ввёл в заблуждение обнорский купчишка Парфей, тот, что доставил ей белого песца на воротник. Сам- то - новгородец литовских корней. Вот и спутал волхва со знахарем.
Князь опять рассердился:
- Отчего ж ты ранее молчал?
- Только что узнал, - оправдался Корнилко, - от человека, что приезжал к нам на ярмарку.
- Скажи об этом Левонтию Макарьяничу, - посоветовал Юрий.
- Сказал! - махнул рукой Олисейков. - Посадник только сплюнул три раза и проворчал: «Знахарь, волхв - один хрен!» И поехал глядеть, как мастер Еремей кладёт церковь каменну.
- Эк-к его! - крякнул князь. - Да ведь жён наших выручать надо!
- Далеко-о-о они! — вмешался Жданко Соломат. - Путь от града до Устьвыма рекой Вычегдою до самого верху. Миновать придётся речку Немянду с деревней Коченгой. Там живёт племя князя Асыки: охрана против него нужна мощная!
- Он защищает волхва Паму, - досказал Корнилко. - Потому к языческой кумирне ни Стефан-епископ не дошёл, ни после него Исакий.
Светёныш неожиданно спросил:
- Сами-то были там?
Олисейков передёрнулся, Соломат присвистнул. Афон Кострок ответил за обоих:
- Ни Боже мой!
Князь приказал:
- В город!
Все четверо поворотили коней.
Солнце, перевалив невидимую вершину, начало спуск, краснея и укрупняясь. Река несла на юг золотую воду. Жар ещё был дневной: палящий, чуть ли не обжигающий, а ветер уже вечерний: колючий, знобкий, проникающий под застёгнутое полукафтанье. Дозорный на дубовой крепостной башне дудел в сурну: самого не видно, а звук оглушительно резкий, далеко слышимый.