Галицкий смотрел на огонь. Чёрный дым широким рукавом выползал из жерла в устье печи и втягивался над предплечьем в трубу. Огонь накапливал мощь. Вот дым съеден пламенем. В печной огненной купине проступил чёрный остов дровяной клетки.
- Господин мой, князь Юрий! - проговорил Борис, - не величай ты меня Васильичем. Мы с Чешком и Морозовым люди меньшие. Ценить князя за доброту, за его достоинства и вообще проявлять высокие свойства души - удел вящих, больших людей. Нам же надобен властелин, коего не сшибут, словно бабку в городошной игре. Какой-нибудь Иван Кошкин подобного оборота дел не боится. Он, как его отец, самоценен и самодостаточен. Нас же сбить - до конца погубить. Прости за грубую откровенность бывшего дядьку своего, Юрий Дмитрич.
Князь встал, вдыхая сладкий запах берёзового горения.
- Я тебя не понимаю, мой друг. Чего-то не договариваешь. Откровенничай, однако, до конца.
Галицкий сгрёб кочергой горячие уголья в кучу и тоже встал. Он был на голову ниже Юрия.
- Добро, господине мой. Слушай, как на духу. Напряги память. Вспомни: за десять месяцев до тяжёлых родов великая княгиня была посылана мужем в Вильну, к отцу своему Витовту, утрясти разногласия из-за Новгорода и Пскова между тестем и зятем. Уж очень явно стал покушаться властолюбивый литвин на два древних исконно русских города на Волхове и реке Великой. Дочь, кажется, преуспела остудить отцову горячность.
- При чём тут Витовт? - не понял князь.
- При том, - терпеливо поведывал бывший дядька, - что преуспела Софья и в ином. По слухам, продолжила старую любовь с воеводой Витовтовым, покорителем женских сердец. Его имя - Доброгостий Смотульский. Спустя девять месяцев на свет явился Василий Второй. Говорят, ничем не похож на Первого.
- Сплетни! - возмутился Юрий. - Языки без костей!
Галицкий измельчил жар в печи и закрыл жерло железным листом.
- Языки утверждают, - упрямо продолжил он, - что Василий Дмитрич заподозрил супругу в неверности. Мыслит вместо мнимого сына объявить наследником истинного родного брата. Иначе говоря, - твою милость.
Юрий Дмитрич заходил по избе, не произнося ни слова. Борис тем временем поставил в предплечье горшок с репой, которую любил пареной, политой коровьим маслом.
- Благодарствую на твоей откровенности, - сказал князь. - Однако же хочу прочно уговориться: поскольку с братней стороны ни малейших шагов в подтверждение твоих слов не видно, давай забудем о них. Я не слыхал, ты не молвил.
Юрий ушёл в твёрдой решимости хранить происшедшее за семью замками. Но легко решить, трудно выполнить. Жаркой ночью, усладившись прелестями жены, князь запрокинулся на низкой подушке, борода - в потолок, взор - в себя, под закрытыми веками. Рад был довольности Анастасии, ощущал, что оба настолько проникли друг в друга, так слились каждой мышцей, воистину - одна душа в двух телах! Спору нет, у них всё едино! И не может не быть ключей от замков чужих тайн.
- Знаешь ли, жизнь моя... - начал князь.
Покуда единственная свеча оплывала и догорала в большом медном подсвечнике, муж сообщил жене всё, что услышал о Софье Витовтовне и её новорождённом Сыне.
Княгиня помолчала. Вокруг воцарилась полная темнота. Князь спросил:
- Ты не дремлешь?
Она прошлась по дородному его телу ласковыми перстами.
- Вспоминаю... Доброгостий Смотульский? Видела его в Смоленске, в Вильне, даже в орденских землях, когда Кейстутов сын был в изгнании. Такой стройный витязь с кольчатыми усами, треугольной бородкой, пышноволосый, смеялся заливисто. Не знаю за ним женолюбства и женобесия, наблюдала лишь, как он был занят Софьей. Оба пользовались малейшей возможностью, чтоб остаться наедине. В Литве, правду сказать, с этим не столь строго, как в Московии. То в саду исчезнут, то в лесу на празднике. Неказистая Софья млела от Доброгостия. Брачная клятва княжича из Москвы с детства тяготила её. Юный же воевода хотел устроить свою судьбу близ великого властелина. Странно, что ныне они снова встретились. Я полагала, в битве при Ворскле отчаянный Смотульский погиб.
- Выходит, не погиб...
Дни потекли за днями, а из Москвы не было ни слуху ни духу. Прекрасный лик Анастасии мрачнел, как вечерний восток. Муж объяснял ненастье жены убожеством удельной жизни после московской: ветхие худые хоромы, невзрачный город!
Княжьими хлопотами стала возводиться новая дубовая стена звенигородского кремника взамен старой сосновой. Стучали топоры, пели пилы, солнечно золотилась стружка, собираемая в бурты на вывоз. Княгиня с крыльца двуэтажных хором иной раз наблюдала за строителями, потом говаривала мужу: «Огораживаешься! Боишься, не возьмёт ли в осаду государь-братец твою твердыню?» В шутку говаривала, хотя и не смеялась, пасмурная, как всегда.
Как-то ввечеру Юрий привёл супругу в кухню, когда все кухари ушли, ибо давно ужин был подан и съеден. Бок печи был ещё тёпел, внутри же - ни искорки. Князь положил дрова, точно, как Галицкий. Зажёг... Может, Настасьюшкино сердце оживится? Может, очи загорятся при волшебном созерцании огня? Пламя пленяет...
- Жарко тут. Воняет суточными щами. Огонь глаза слепит, пойдём, - не увлеклась хмурая жена мужней придумкой.
- Я построю тебе новый терем, - пообещал князь, шествуя по переходам об руку с супругой. - Лучше московского! Златоверхий, как у братца! Я богат. Галич добавит серебра.
- Построй лучше монастырь. Пусть в нём денно и нощно молятся за нас.
- Ужли такие мы грешники? - растерялся Юрий.
Понял: дело не в удельно-утлом житье. Анастасии не надобен новый терем, как и новая стена, придающая Звенигороду грозный вид. У неё своя тайна. Что-то её гнетёт...
Он стал думать о строении обители. Создал же покойный дядюшка Владимир Храбрый монастырь в своём Серпухове.
Надо было посоветоваться со звенигородским святителем Даниилом. Старец жил в епископском доме у Борисоглебского собора на Торговой площади. Князь пятнадцатилетним юношей впервые видел его в Москве, когда татунька брал сыновей в преименитую церковь святого Архистратига Михаила на поставление архиепископа Новгородского Иоанна. В службе участвовал и владыка Даниил. Год же спустя, в Великое говение на Средокрестной неделе, вместе с братом и матунькой Юрий встречал в Котлах вернувшегося в Москву из Киева митрополита Киприана. Опять-таки при сем был и епископ Звенигородский. Сейчас святитель принял своего князя в Крестовой. Со дня приезда в Звенигород Юрий Дмитрич виделся с ним единожды, накоротке, в соборе: принял благословение и после приличествующих слов отошёл. В этот раз оглядел Даниила пристальнее, и старец оказался ему зело древен. После молитвы сели на лавку. Князь спросил:
- Не назовёшь ли, преосвященный владыка, известных иноков, прославленных святым житием?
- Ныне, в тяжкое время, имя им легион, - молвил старец. - Недавно татары ордынского царевича Толыша напали изгоном на град Владимир. От них затворился в соборной церкви священноинок Патрикей. Вельми добродетельный муж! Златые и серебряные сосуды скрыл, а сам стал пред иконой Богоматери с плачной молитвой. Враги кричали русским языком, чтобы отворил. Потом выбили двери, церковь разграбили, стали пытать Патрикея о сокрытых ценностях. Он молчал. Ставили на раскалённую сковородку, вбивали щепы под ногти, сдирали кожу, резали ноги, влачили за конским хвостом. Ничего не добились. Так и скончался.