- Небось, государь, - вещал наместник, покончив с гороховой лапшой и принимаясь за пшено с маслом, - к тебе потянутся многие вящие из нашего брата. Слава Богу, жив ещё Михаил Андреевич Челядня. Жаль, преставился Данило Феофаныч, но здравствует Лыков! Да и не только ему поперёк горла два Ивана. Ишь, разбоярились при недоростке Васильевом! Митрополит же Фотий норовит тому, кто горластее. Грек, что поделаешь! Родился в городе, - язык сломаешь! - Монемвасии. Воспитывался в пустыни, готовился к безмолвию. Патриаршье назначение на Русь иноку, почти отшельнику, - гром Небесный. Наша страна ему тяжельше пустыни: отдалённая, иноязычная, холодная.
- Мыслишь, можно сладить с племянниковым окружением? - Юрий был озабочен завтрашним днём. - Чем разрешится противостояние? Словом? Мечом?
Пётр Константинович, прищурясь, покачал сединами:
- Успешно разрешится лишь одним - хитростью!
Какой, не пояснил: считал огласку преждевременной.
Хранил упорное молчание на вопросительные взоры князя. А тут ещё и обстоятельства прервали застольную беседу: в дверях подал голос челядинец:
- К его милости прибыли бояре из Москвы. Данило и Борис. Хотят лицезреть господина немедля.
Юрий вскочил:
- Чешко и Галицкий! Послы мои к племяннику!
Пётр Константинович велел слуге:
- Веди сюда, как есть!
Вошли в унтах и полушубках. Борисовы усы, Данилова бородка - хоть собери в кулак да выжми. За поясами - кнуты: видать, гнали, как на пожар.
Все, выйдя из-за стола, столпились вокруг. Чешко начал:
- Бояре с великим князем приняли нас, как должно. Однако стали на своём. Мы - тоже. Спор был без пользы: не вышло на ковре[84], выйдем в поле. Пусть Бог рассудит.
Юрий опустил голову на грудь. Пётр Константинович уставился в потолок, как провидец. Видно, пытался угадать: куда повернёт, чем кончится, кто будет вверху? Хотелось: пусть тот, с кем дружески мёд-пиво пил.
У Галицкого загорелись очи:
- Главное не сообщил Данило! Мы предложили перемирие до Петрова дня: они согласились. Всем надо собраться с силами. Братья Плещеевы назвали их разумными.
Князь вскинул голову:
- Ещё четыре месяца! Это хорошо!
Застолье, как бы само собой, поспешно закруглилось. Решено было лечь с курами, встать с петухами и - в дорогу. Князь, однако же, никак не засыпал.
- Отринь непокой, мой государь, - пыталась усыпить княгиня. - Ещё четыре месяца, сто двадцать дней!
- И каждый приближает кровь! - застонал Юрий. - Лучше бы их не было!
До Галича путь занял две недели. Задержка в Ярославле: поиск свежих коней. В Костроме чинили кареты. Слава Богу, галичский тиун Ватазин встретил доброй вестью: рать собирается, хотя и медленно, две пушки куплены, хотя и старые, гора мечей накована, хотя из плохой стали.
- А за четыре месяца ещё нашьём доспехов огненных[85], чтоб у московских лежебок полопались глаза. Трус красного боится! - ободрял Ватазин.
Князь засмеялся, даже немного успокоился. Ходил смотреть на ратные учения. Вспомнил Осееву науку побеждать. Сам даже поорудовал мечом, пока не запыхался.
Терем в Галиче - не чета звенигородскому. Строен на века: брёвна - в два обхвата, потолок - подпрыгнешь, кончиком среднего пальца не достанешь. Этот терем своей прадедовской крепостью вселял надежды: праотцы одолевали супостатов, правнук тоже одолеет! Дело-то всем поколениям святое, общее!
Настасыошка была бодрее мужа, крепче верила в успех. Стала в Галиче распроворной хозяйкой: отдаёт приказы, руководит посыльными. Её забота - прочный кормовой запас для воинов и их коней.
Усталые супруги, занятые под завязку, иной раз вечеряли отдельно, встречались в княгининой спальне, а то и в мужней - кто вперёд уйдёт спать. Спали как убитые: поутру снов не помнили.
Однажды князь проснулся как обычно. Нет, не как обычно: в окне темно. Светает же К весне задолго до того, когда проспишься. Стало быть, ночь ещё, а терем ожил. Девки верещат. Кого-то не хотят в спальню к госпоже допустить. Князь у жены: надобно выйти. Отчего топот по хоромным переходам? И вдруг крик:
- Отец! Отец!
Вышел, закутанный в корзно. Пред ним - старший сын Василий. А за ним второй - Дмитрий. Явились из Москвы. Вот радость! Но зачем неистовствовать? У обоих лица, будто бы их душат.
- Вася! Митя! - выступила Анастасия следом за мужем. - Где так изорвались, растрепались?
- Татунька, спеши! Матунька, крепись! - волновался Василий Косой.
Дмитрий Шемяка произнёс спокойнее:
- За нами гнались. Пришлось рыскать лесами. Слушайте: кремлёвские бояре со своим Васькой упредили вас, нарушили перемирие. Московские войска идут к Костроме. Их ведут наши дядья Андрей Можайский, Пётр Дмитровский...
- Вот почему так давно не было вестей из Москвы! - прошептала княгиня.
- И Константин Дмитриевич! - дополнил перечень воевод Василий.
Юрий откликнулся дрогнувшим голосом:
- И Константин?
2
Рухнули все надежды, как песочная крепость. Сперва надеялся: московские бояре погомонят, да уступят, примут его государем на великом княжении, ведь есть же в татунькином завещании слова: «А по грехам отымет Бог сына моего князя Василия, а хто будет над тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Не согласились, отвергли. Даже отважились: меч на меч! Ещё надеялся на четырёхмесячный мир. Собрать силы, собраться с духом. Вместе с московскими единомышленниками выступить за правое дело. Нет мира! Обманули. Нарушили. Последняя надежда была не остаться в одиночестве. Брат Константин, казалось бы, твёрд как кремень. Сам же Юрия призывал к твёрдости. Теперь - по другую сторону бранного поля. Что с ним произошло?
Князь ходил по покою, как пардус по тесной клетке. Истекает слезами по оконной слюде апрель. Должно быть, весь снег растопил. Конная и пешая рать соперника приближается к Костроме, а там - рукой подать! - к Галичу. С чем к ней выйти? С оружием или... с хлебом-солью?
Сын, средний Дмитрий, пришёл оповестить о после от племянника:
- Семён Филимонов. С неприязненной речью. Прикажи, тата, оковать дерзкого и - в яму.
Юрий Дмитрич знавал молодого боярина Филимонова. Семён Фёдорович Морозов приходится ему дядей. Два Семёна, два родича, и - ничего общего. Старый - весь в книгах, молодой - весь в потугах занять место повыгоднее среди кремлёвских придворных.
- Посла, каков бы он ни был, нельзя ввергать в тесноту, - возразил отец. - Ибо речи, даже пренеприятнейшие, принадлежат не ему, а его пославшим. Пусть ждёт меня в сенях.
Надев парчовый кафтан с оплечьем, князь вышел к прибывшему. Филимонов, тонкоусый, скудобородый, известный в Кремле как заядлый щёголь едва, согнулся в поясном поклоне. Заляпанная одежда, - не отличишь от простой, - никак не вязалась с высокомерием. Юрий Дмитрич без здравствований спросил:
- Что скажешь?
- Надобно тебе, князь, - затараторил Семён, - негожие умыслы отложить, вины свои принести государю и жить спокойно.
Юрий настолько презирал этого человека и его поручение, что не призвал никого из ближних присутствовать при столь важной встрече. Неопытный же в посольских делах Семён смутился.
- Передай боярам и племяннику, - сдержанно молвил князь, - что договора нарушать не гораздо. Пусть угомонят прыть, отведут силу от моего удела. После Петрова дня встретимся, тогда и рассудит Бог.
Филимонов неприлично возвысил голос:
- Опомнись, князь Юрий! Родные братья идут на тебя!
Галичский властитель круто повернулся и кликнул стражу:
- Выпроводите этого человека из наших пределов. Без урону и без охоты соваться вновь.
Мрачные думы уединившегося в своём покое князя вскоре развеял вбежавший сын Василий:
- Тата! Радость-то, вот так радость! Вятский приятель мой Путила Гашук, ныне воин, прибыл из Хлынова с тысячью конных и оружных вятчан. Молодец к молодцу, как на Фряжских листах! Мы со щитом, тата!
85
В то время было обычаем смутить врага тем, что воины, скинув плащи перед началом битвы, оказывались в ярко-красных, огненных доспехах, ослепительно блестящих на солнце.