Все понимающие люди в сейме сознавали чисто демагогический характер этого предложения, не имеющего ничего общего с действительными нуждами страны. Народная кавалерия была самым консервативным и дорогим видом войск. Браницкий ошеломил не только короля, но и главарей оппозиции. Маршал сейма Малаховский якобы умолял Станислава-Августа, чтобы тот не доводил до обсуждения это предложение. Шептались, что истинный вдохновитель проекта - князь Потемкин, которому польская кавалерия нужна для партизанских действий против турок. Знающие о переговорах с Луккезини понимали, что гетман готовит силы для государственного переворота.
Но демагогическое предложение было выдвинуто в слишком подходящий момент, и авторы его именно на это и рассчитывали. "Любовь к отчизне дошла у нас до крайности, особенно у женщин", - писала одна из сеймовых наблюдательниц. Офранцузившиеся магнаты, которые еще вчера каждого одетого по-польски шляхтича презрительно называли "ох уж этот поляк!", теперь под литавры и трубы состригали себе французские фризуры и меняли фрак на кунтуш. Известные своей продажностью сенаторы старались превзойти друг друга в клятвах, что ни от кого не брали денег. Варшавские красавицы отказались от драгоценностей и дорогих нарядов, жертвуя их на армию. Зрители в сейме оглушительными возгласами встречали каждое предположение об увеличении армии, отнюдь не вдаваясь в оценку его обоснованности и результатов. А если кто пытался указать на ошибочность такого предложения, его тут же клеймили как предателя.
Натиск разбушевавшегося общественного мнения достигал такой силы, что хотя большинство мыслящих людей в сейме было решительно против увеличения народной кавалерии, почти никто не осмелился выступить открыто. Молчал устрашенный король. Молчали заинтересованные в поддержке шляхты руководители оппозиции. Молчал, несмотря на свою прежнюю позицию, маршал сейма Малаховский.
Против предложения Валевского и Браницкого со всей энергией и решительностью выступил один только князь Станислав Понятовский. Этот самый необычный из Понятовских отличался одним выдающимся качеством:
он имел гражданское мужество и - невзирая на последствия - всегда прямо говорил то, что думал.
Старший племянник короля не был военным по призванию, но длительная практика и широкий круг интересов способствовали тому, что в военных делах он разбирался столь же хорошо, как и в экономических. В частности, занимала его проблема усовершенствования польской армии. Во время своего путешествия по Германии он сделал в связи с этим много наблюдений и, возможно, внес немалый вклад в разработанный два года спустя новый воинский устав. Каково было отношение князя Станислава к решению сейма создать стотысячную армию, этого мы не знаем. С одной стороны, имеются доказательства того, что к увеличению армии он стремился уже давно, с другой - он слишком хорошо знал экономику страны, чтобы мог поверить в полную реализацию этого патриотического замысла. Во всяком случае, против решения он не высказывался и лояльно подчинился ему. Среди первых лиц, жертвующих на армию, названных в "Варшавской газете" от 10 ноября 1788 года, значилось и имя князя и сумма - 54 000 злотых. Правда, впоследствии мы узнаем, что сумма эта была внесена в государственную казну несколько окольным путем, но это уже вопрос совсем иной. Декларации всегда и везде опережают действия.
Во мнении сейма, а в особенности сеймовой галерки, князю Станиславу чрезвычайно повредило его выступление в защиту военного департамента. Но и за это его, по моему мнению, трудно особенно винить. Князь, как командующий пешей гвардией, имел много дела с департаментом и наряду с его недостатками видел там и многие достоинства. Сотрудничая с генералом Комажевским, он отлично знал, сколько души и труда вложил этот скромный энергичный генерал в налаживание польской армии, насколько он больше стоил магнатских вояк типа Браницкого, которые стремились отнять у него власть.
По вопросу о народной кавалерии князь Станислав выступал своим обычным образом: рассудительно, не слишком эффектно, но деловито, оперируя трудно опровержимыми аргументами.
Князь доказывал, что восемнадцать тысяч в кавалерии в одной только коронной армии - решительно чрезмерное число. "Какие же у нас останутся средства на пехоту? - говорил он. - Одна конница еще войска не делает, но и с большой и отличной конницей победы не одержишь. Она от пехоты и артиллерии зависит, и, только когда те свое действие окажут, кавалерия учинит остальное. Если наша страна, решившись на непомерное умножение конного воинства, о пехоте меньше будет заботиться, то никогда и не добьется такой армии, которая бы с соседними равняться могла. И посему недостаточный для защиты страны и сугубо дорогой оный род войск через резкое увеличение свое, как предлагается, может стать много пагубным. Ведь мы же беспременно будем требовать от офицеров, дабы те дисциплину в этом войске блюли и никоих провинностей не дозволяли, а как же они за сим уследят, когда, увеличивая эскадрон с тридцати до ста пятидесяти седел, мы никакого офицера не добавляем? Какой большой беспорядок может в стране учиниться при столь большом и резком наборе, когда среди пополнения будет не одно товарищество, но и рядовые, и много другого люда, что за войском для услуги товариществу следует. Никак нельзя поручиться, что столь многочисленная свора не будет творить разные бесчинства, коих слишком малое число офицеров предотвратить не сможет... Объявить набор в несколько тысяч дворян столь быстрым образом - сие то же, что объявить всеобщее ополчение. Но всеобщее ополчение никогда армией не называлось, и на таких основах армии создать нельзя".
Речь князя-подскарбия была смелой, прогрессивной и глубоко справедливой. Опровергнуть его аргументы по существу вопроса было не так-то легко. Но в этом отменном выступлении князь совершил одну непростительную ошибку. Говоря о народной кавалерии, он употребил по отношению к ней оскорбительное слово "свора". Клика Браницкого великолепно использовала эту промашку.
Защитники проекта не полемизировали с князем по существу дела, а уцепились за эту неудачную "свору".
Слово это проходило во всех последующих выступлениях и перекатывалось по галереям сейма. "Князь-подскаобий оскорбляет мелкую шляхту!" - с возмущением восклицали с депутатских скамей, а галерея вторила речам депутатов аплодисментами, свистом и оглушительным гамом.
Деловую защиту проекта взял на себя сам автор. Но что значило скромное, деловитое выступление князя Станислава по сравнению с великолепным театральным представлением, которое устроил перед палатой и галереей Браницкий! К братьям шляхтичам обращался простак-магнат, режущий правду-матку, равный говорил с равными. В польском костюме, левая рука на эфесе сабли, лихо подбоченившись правой, гетман метал громы, взывая к братьям шляхтичам. "Я взываю к польскому духу. Эта кавалерия из нас самих состоять будет.
Как одни из нас не пожалеют денег на войско, так и другие не пожалеют крови своей... По опыту своему знаю, понеже бывал в воинских кампаниях: одно дело, когда у тебя солдат, по тактике выученный, хоть и бывалый он на войне человек, а половина боевого духа в нем уже побита, и только палкой можно гнать его вперед.
А в народной кавалерии довольно, чтобы брат брату крикнул: "Давай, пан Павел! Навались, пан Михал!" - и все разом в огонь пойдут!,."
Против подобных аргументов шляхетская палата была бессильна. Речь князя-подскарбия была справедливой и прогрессивной, но верх взял демагог и реакционер Браницкий. Князь проиграл по всем статьям. Пострадал не только вопрос о народной кавалерии, но и он сам лично.
Смертельный враг Понятовских постарался, чтобы шляхта вспомнила о нанесенной ей обиде. Гордого претендента на корону вынудили к постыдной самокритике. Перед сеймом и галеркой он вынужден был объяснить, что, произнося "свора", имел в виду "не шляхту", которую уважает, а "прислужников низкого сословия". Но и это не помогло. Роковая "свора" прилипла к князю надолго.