О жизни князя после отставки мы знаем очень мало.
Известно только, что он остался в Варшаве и ежедневно обедал у короля. Из одного королевского письма мы узнаем, что князь сблизился в этот период с Игнацием Потоцким. Несмотря на тяжелые переживания, он все-таки не запускал свои личные дела. Вскоре после скандала в сейме он купил сразу два больших земельных участка в Варшаве на Краковском Предместье - у Сангушко и Соболевских, а 4 июня 1790 года его видели в национальном театре на гастролях композитора Фиалм и виртуоза Гельмингера, которые "выполняли двойной концерт на гобоях". Концерт, вероятно, понравился князю, поскольку он пригласил Гельмингера к себе на службу.
Первое более или менее обстоятельное упоминание в "Souvenirs" относится к 3 мая 1791 года. "Был у короля в день принятия конституции. Царил небывалый энтузиазм. Депутаты, сенаторы, королевские министры были окружены дамами. Присутствующие при виде меня приблизились ко мне и дружным хором твердили. "Ах, как много вы, князь, потеряли, что не были на сессии. Вы бы видели народ на вершине счастья и восторга". Я на это ответил им: "Мне хотелось бы, чтобы это счастье и восторг были вечными. Разрешите мне, однако, заметить, что если вы были дворянами сегодня утром, то не известно, являетесь ли ими сегодня вечером. Ведь в этой конституции сказано, что каждый, располагающий доходом в несколько дукатов, признается со всей семьей и потомством дворянином. Таким образом, передавая эту сумму из семьи в семью, можно - не потеряв из нее ни гроша, - привести в благородное состояние население всей Польши". Тогда все стали кричать, что в конституции не может быть чеголибо подобного. А великий коронный маршал Мнишек подошел к королю и позволил себе попросить объяснения по этому случаю. Король с невозмутимо смиренным видом, часто вынужденным в его положении, кивнул головой и подтвердил, что подобное узаконение в конституции было. Когда королевское подтверждение разошлось по салону, я позволил себе высказаться со всей искренностью.
Вот кому народ вверил свою судьбу: людям, которые принимают законы величайшего значения, даже нимало их не уразумев. Никто не осмелился ни прервать меня, ни возразить".
Это выступление князя Станислава против дорогой каждому поляку конституции 3 мая требует некоторого комментария. На основании того, что мне известно о князе и что я старался показать в этой книге, осмелюсь утверждать, что старший племянник короля не был - и не мог быть противником основных социальных и политических положений, содержащихся в конституции. Это вполне ясно доказывает его многолетняя сеймовая и общественно-реформаторская деятельность, об этом говорят его смелые высказывания в беседах с Екатериной и Репниным. Позиция его по вопросу о мещанском сословии была почти равнозначна позиции майских реформаторов.
Взгляды его по крестьянскому вопросу отличались большей смелостью и большей решимостью, нежели конституционные решения. Путь князя Станислава к конституции 3 мая был более естествен и более последователен, нежели путь, скажем, Изабеллы Чарторыской или Казимежа Нестора Сапеги, не говоря уже о прочих польских магнатах, которые примкнули ко всеобщему народному энтузиазму лишь в последний момент, под давлением общественного мнения.
Но конституция, под которой он в других условиях мог бы подписать обеими руками, была принята без его участия. Она была творением сейма, который его несправедливо отстранил и нанес болезненный удар по его самолюбию. Один из пунктов этой конституции был направлен против него лично. Корона, о которой он мечтал с молодых лет, решением сейма была отдана саксонскому курфюрсту и его дочери. Помимо личной обиды, имели место вещи более общего характера. Князь не верил в возможность осуществления конституционных положений, ибо в результате длительных путешествий и постоянного контакта с иноземными дворами он лучше других разбирался в основах европейской политической игры. Он знал силу и твердый характер Екатерины и ни на минуту не сомневался, что императрица, оправившись от временных затруднений, незамедлительно сокрушит дело рук польского сейма. Пруссии он не доверял, так как слишком хорошо помнил географический атлас с картой Польши в кабинете Фридриха II. По многим причинам князь Станистав не мог разделять восторгов своих родных и близких, которые за несколько дней из ярых противников конституции превратились в ее горячих поборников. Но интересен был и сам способ выступления князя против конституции, необычайно характерный для его образа мышления, свидетельствующий об остроте видения и высоком интеллектуальном уровне. Князь с безошибочной меткостью нащупал самый слабый пункт майского законоположения. Он пригвоздил компромиссность и непоследовательность ее творцов, которые, не решаясь уравнять в правах мещанство с дворянством, избрали абсурдный путь превращения в благородное сословие всей мещанской верхушки.
После этого резкого выступления в Королевском замке князь решил покинуть страну и уехать за границу, чтобы поправить расшатавшиеся нервы. Разумеется, в Италию.
"Я еще несколько месяцев находился в Варшаве, улаживая разные мои дела. Мне страшно хотелось оставить на моем письменном столе письмо, содержащее мое мнение относительно будущего, которое грозит Польше. Но как я могу знать, в чьи руки попадет это письмо в столь смутное время и какими последствиями это для меня обернется. Поэтому я отказался от своего замысла.
В канун моего отъезда в Рим я обедал с несколькими выдающимися личностями, имеющими большое влияние в сейме. Я высказал им беспокойство по поводу опасности, грозящей Польше. Но потом мы перестали говорить о политике, чтобы не портить настроения.
По дороге в Италию я остановился в Вене, где имел длительный разговор с императором Леопольдом (преемником Иосифа II). Он говорил со мной о конституции 3 мая так, что это обличало в нем человека умного и привыкшего глубоко смотреть в суть вещей. Вначале я пытался смягчить его отношение к смыслу конституции. Но потом, видя, что это ни к чему не приводит, избрал единственный остающийся путь. Я сказал: великие державы должны понять, что на этот решительный акт, столь противоречащий укладу и традициям, народ пошел в результате отчаянного сознания, что он покинут всеми державами. И это отчаяние может быть очень опасным, так как не известно, к чему это приведет. Эти слова подействовали на императора. Он спросил меня, что же в таком случае можно сделать. Я ответил, что в первую очередь необходимо, чтобы саксонский курфюрт согласился принять польскую корону. Император ответил мне: "Для этого я сделаю все". И он тут же отправил в Дрезден посла Ландриани, человека очень способного и подходящего. Но тот ничего не смог добиться, так как курфюрст ответил, что предварительно должен получить согласие царицы".
Что за парадоксальная ситуация: лишенный наследования Понятовский склоняет германского императора, чтобы тот заставил саксонского курфюрста принять польскую корону, которая столько лет была предметом его собственных мечтаний! Но князь Станислав действует, несомненно, в согласии с королем, потому что заполучить согласие курфюрста Фридриха-Августа IV в то время являлось одной из главных целей польской внешней политики. Четырехлетний сейм стремится таким образом получить международное признание де факто конституции 3 мая. В Дрездене уже месяц сидит польская сеймовая делегация, возглавляемая князем Адамом Чарторыским, которая предпринимает отчаянные шаги, чтобы сломить сопротивление колеблющегося курфюрста. Но ФридрихАвгуст IV чертовски боится могущественной Екатерины и не хочет совать голову в эту корону. Кроме того, его не очень устраивает система престолонаследия, предусмотренная в конституции 3 мая. Он догадывается, почему от наследования устранены его братья, почему это право сохранено только за его дочерью Марией-НепомуценойАвгустой. Саксонский посланник в Варшаве, брюзгливый Эссен, предостерегает, что сейм сам хочет избрать мужа для принцессы и тем самым добиться сильного влияния на трон. Торг затягивается до бесконечности. Не помогают усилия Чарторыского, не помогает вмешательство императора, побуждаемого князем Станиславом.