пока мы были на озере; едва мы сошли на берег, его настроение испортилось: он понимал, что прокатился на яхте в последний раз. В то время он вновь и вновь, при каждом удобном случае, повторял: “Это в последний раз…”; такие сентенции вошли у него в привычку. Когда ко мне приезжали друзья, он совершал вместе с нами пешие прогулки — против воли, но совершал. Я тоже не любитель пеших прогулок, тоже всю жизнь совершал такие прогулки только против воли, всегда ходил гулять против воли, но с друзьями я все-таки гуляю и веду себя так, что мои друзья уверены, будто я — страстный любитель прогулок, ибо я обставляю свои прогулки настолько театрально, что они только диву даются. Я совсем не любитель прогулок, и никакой не друг природы, и не знаток природы. Но когда приезжают друзья, я всегда веду себя так, чтобы они поверили, будто я — любитель прогулок, и друг природы, и знаток природы. Я вообще не знаю природу и ненавижу ее, потому что она меня убивает. Я живу на природе только потому, что врачи мне однозначно сказали: если я не хочу в самом скором времени умереть, то должен жить на природе, — только по этой единственной причине. По правде говоря, я люблю все что угодно, но не природу, потому что природа тревожит меня, я познал ее вероломство и ее безжалостность на собственной шкуре и на собственной душе, и поскольку я всегда вижу ее красоты одновременно с ее вероломством и с ее безжалостностью, я боюсь ее и стараюсь — как могу — избегать. Я — городской человек, я лишь вынужденно мирюсь с существованием природы, вот в чем правда. Я лишь вопреки собственной воле живу в сельской местности, которая по большому счету всегда мне враждебна. И, естественно, Пауль — так же, как и я, — был насквозь городским, человеком, которого — так же, как и меня, — природа всегда очень быстро доводила до полного изнеможения. Однажды мне позарез нужно было достать “Новую Цюрихскую газету”, я хотел прочитать статью о Моцартовой “Заиде”,[29] предстоящая премьера которой обсуждалась в “Новой Цюрихской газете”; и поскольку, как я думал, достать “Новую Цюрихскую газету” можно только в Зальцбурге, за восемьдесят километров отсюда, я сел в машину одной своей приятельницы и вместе с ней и с Паулем отправился за “Новой Цюрихской газетой” в Зальцбург, в так называемый всемирно прославленный центр музыкальных фестивалей. Однако в Зальцбурге я не достал “Новую Цюрихскую газету”. Тогда у меня возникла идея, что я смогу раздобыть “Новую Цюрихскую газету” в Бад-Райхенхалле, и мы поехали в Бад-Райхенхалль, всемирно прославленный курортный город. Но и в Бад-Райхенхалле я не достал “Новую Цюрихскую газету”, после чего мы трое, обманутые в своих ожиданиях, поехали обратно в Наталь. Однако, когда мы уже почти добрались до Наталя, Пауль вдруг сказал, что нам стоило бы прокатиться еще и до Бад-Халля, тоже всемирно прославленного курорта, что там мы наверняка достанем “Новую Цюрихскую газету” и, следовательно, статью о “Заиде”, - и мы в самом деле преодолели восемьдесят километров, отделяющих Наталь от Бад-Халля. Но и в Бад-Халле мы не достали “Новую Цюрихскую газету”. Поскольку же от Бад-Халля до Штайра было уже рукой подать, каких-нибудь двадцать километров, мы поехали еще и в Штайр, но и в Штайре не раздобыли “Новую Цюрихскую газету”. Что ж, мы попытали счастья еще и в Вельсе, но и в Бельсе “Новой Цюрихской газеты” не было. Мы в общей сложности отмотали триста пятьдесят километров, исключительно ради “Новой Цюрихской газеты”, и в результате наши усилия так и не увенчались успехом. В конце концов, совершенно измотанные, как легко себе представить, мы зашли в один вельсский ресторанчик, чтобы перекусить и успокоиться, ибо охота за “Новой Цюрихской газетой” довела нас до грани наших физических возможностей. Во многих отношениях, как я думаю теперь, когда вспоминаю ту историю с “Новой Цюрихской газетой”, мы с Паулем были очень похожи. Не будь мы тогда совершенно измотаны, мы бы наверняка поехали еще и в Линц, и в Пассау, возможно даже в Регенсбург и Мюнхен; в конце концов совсем не исключено, что мы просто-напросто купили бы “Новую Цюрихскую газету” в Цюрихе — уж в Цюрихе-то, думаю я, мы бы ее точно достали. А поскольку во всех тех местах, где мы в тот день побывали и которые прочесали насквозь, мы так и не нашли “Новую Цюрихскую газету” — потому что ее там нет, даже в летние месяцы, — я могу охарактеризовать все эти прочесанные нами места только как жалкие дрянные местечки, вполне заслуживающие столь неделикатного наименования. Если не худшего. И для меня еще тогда стало очевидно, что человек духа не может существовать в таком месте, где для него недоступна “Новая Цюрихская газета”. Чтобы осознать это, достаточно вспомнить, что даже в Испании, и в Португалии, и в Марокко — в малюсеньких курортных местечках с одним-единственным плохоньким отелем — я в любое время года могу без всяких хлопот достать “Новую Цюрихскую газету”. А у себя дома — нет! И вот на том основании, что в столь многих, якобы столь значимых местах — даже в Зальцбурге — нам не удалось раздобыть “Новую Цюрихскую газету”, мы все воспылали гневом против нашей отсталой, духовно ограниченной, захолустной и при этом до отвращения самодовольной страны. Нам всегда следовало бы жить только там, где мы по крайности можем получать “Новую Цюрихскую газету”, сказал я, и Пауль полностью со мной согласился. А если так, то реально из всей Австрии нам подходит только Вена, сказал я, потому что в других городах, которые претендуют на то, что в них якобы можно достать “Новую Цюрихскую газету”, на самом деле ее достать нельзя. Во всяком случае, она не каждодневно доступна, и ее не достанешь именно в тот день, когда хочешь достать, когда она тебе позарез нужна. Я, кстати, — мне это только что пришло в голову — до сегодняшнего дня так и не раздобыл статью о “Заиде”. Я давно забыл об этой статье и, естественно, продолжал спокойно существовать и без этой статьи. Однако в тот момент, о котором идет речь, я полагал, что должен раздобыть ее непременно. И Пауль поддержал меня в моем твердом намерении раздобыть эту статью, более того, он-то фактически и подвиг меня на то, чтобы в поисках этой статьи — и, следовательно, “Новой Цюрихской газеты" — объездить половину Австрии и часть Баварии. Причем, и это нужно специально подчеркнуть, мы ездили в открытом автомобиле, что неизбежно привело к простуде, от которой все трое потом неделями не могли излечиться. И которая, что хуже всего, на самый длительный срок приковала к постели, как принято говорить, именно Пауля. Я совершал вместе с ним многочасовые прогулки по берегу реки Траун: начиная от так называемой Капустной запруды — она находится выше штайрской мельницы, в двух километрах от моего дома — берег Трауна пока еще (но, как мне известно, ненадолго — из-за бессовестной алчности землевладельца, уже приступившего к дроблению своего имения на мелкие участки) представляет собой уникальный парк, который тянется тринадцать километров, до самого Траунзе, вдоль этой “лучшей из всех имеющихся в мире форелевых рек”, как выразился знаменитый господин Ритц.[30] Благодаря приятной так называемой полутени и чудной прохладе, которую навевала река, мы с Паулем вновь обрели возможность вести такие же беседы, как раньше; однако теперь — что было естественно и обусловливалось развитием его личности — Пауля занимала уже не великая опера, а так называемая камерная музыка. Он не только физически, но и в духовном смысле отдалился от великих оперных театров. И говорил уже не о Шаляпине или Гобби, Ди Стефано или Симионато,[31] но о Тибо, Касальсе, и об их искусстве. О квартетах “Жийар” и “Амадеус” и о любимом им “Триестском трио”.[32] О том, чем Артуро Бенедетти Микеланджели отличается от Поллини, Рубинштейн — от Аррау и Горовица,[33] и так далее. В тот период, как я уже говорил, Пауль был отмечен печатью смерти. Я знал его больше десяти лет, и все это время он уже был смертельно болен, отмечен печатью смерти. С трудом верилось, что еще тринадцать или четырнадцать лет назад он, следуя за своей возлюбленной, американской певицей-сопрано, которая почти во всех великих оперных театрах мира исполняла партии Царицы ночи и Зербинетты,вернуться
“Заида” — незавершенный зингшпнль Моцарта (1780), впервые поставленный в 1866 г.
вернуться
Чарльз Ритц — очень популярный в 50-е годы автор книг по технике любительской рыбной ловли, которого высоко ценил Э. Хемингуэй.
вернуться
Тито Гобби (1913–1984) — итальянский оперный певец (баритон); Джузеппе Ди Стефано (р. 1921) — итальянский оперный певец (тенор); Джульетта Симионато (р. 1910) — итальянская оперная певица (меццо-сопрано); Жак Тибо (1880–1973) — выдающийся французский скрипач, играл в трио с виолончелистом Пабло Касальсом (1876–1957) и пианистом Альфредом Корго (1877–1962).
вернуться
“Жийар” — струнный квартет, был основан в 1946 г. в Нью-Йорке по инициативе Уильяма Шумана, руководителя музыкальной школы им. Жийара в Нью-Йорке. “Амадеус” — лондонский квартет, основанный в 1947 г. “Триестское трио” — имеется в виду Международная школа камерных ансамблей-трио в Триесте.
вернуться
Артуро Бенедетти Микеланджели (1920–1995) — выдающийся итальянский пианист; Маурицио Поллини (р. 1942) — итальянский пианист; Артур Рубинштейн (1887–1982) — выдающийся польский пианист, с 1937 г. жил в США. с 1954-го — во Франции; Клаудио Аррау (р. 1903) — выдающийся пианист, уроженец Чили. Обучался музыке в Берлине, с 1941 г. живет в США. Прославился как интерпретатор Бетховена. Моцарта. Брамса и др. композиторов; Владимир Горовиц (1903–1989) — выдающийся пианист, уроженец Украины, в 1925 г. эмигрировал в Германию, с 1939 г. жил в США.