Карие глаза, насмешливые, я правда не могу дышать, как же это – астма, паническая атака, сердечная недостаточность – какая там недостаточность, это уж тогда избыточность, потому что у меня сердца этого – еще на троих, если надо – на четверых, заберите у меня излишек, потому что я от него – правда – дышать не могу – совсем.
Отпусти меня, отпусти.
Она только смотрит на него и не может спросить хотя бы – хотя бы! – про разрешение.
И они едут: разрешение он достал.
На прощание Оля поцеловалась с ней двести раз. Надька, Надька, если б не ты, я вообще б не знаю, как на свете жила! Спасибо тебе такое, такое!
Сотни раз она это слышала – участь доброго друга. Оля волной – шарфик на шею, сумку из какого-то ничтожного крокодила на плечо, еще поцелуй, финальный, взрывчик аромата духов Angel, противных таких. Ну все, пока-пока-пока.
Пока она мыла на кухне турку и чашки, телефон в комнате разрывался. Не подойду, хоть вы все лопните.
Ей не страшно, ей очень-очень весело. И ничего не понять.
– В провинции Лагман сегодня ночью взорвали цистерну с нефтью, я тебе говорил, – голос глухой. Неужели это он – растерянный? Неужели я вижу его – беспомощным?
Это верно – еще днем, когда они ехали в школу, по дороге им встретился натовский патруль – две зверские ощетинившиеся каракатицы: пара бронированных машин, отовсюду торчат солдатики со стволами на взводе. Хамид тогда сказал ей – они нервничают, транспорт шел из Джелалабада в Кабул, и ночью взорвали… Жертв вроде бы нет. Она сделала умные глаза. Но сейчас ей хоть убей не понять, как связаны между собой две вещи: вот эта несчастная нефть, броское словечко, склеившееся с броским же баррелем, нефть, которой она козыряла в разговорах, статейный штамп – и вот ее жизнь: пистолет, упирающийся ей под лопатку. Под лопатку кололи от кори. Как это все связано, как?!
Человек с пистолетом что-то клокочет Хамиду, тот отвечает коротко и покорно. Потом переводит:
– Он говорит, что мы можем разговаривать тихо. Что ты еще хочешь спросить? Перестань смеяться. Это захват.
За окном коричневая пыльная страна и голубые горы – это из ее репортажика, судьба которого сомнительна, ох сомнительна. Она пытается понять, и ее разбирает смех. Этот талиб – шизофреник-неудачник, он рассчитывал на серьезную диверсию, а всего-то, бедняга, – одну цистерну с нефтью. Потом он притаился, просидел в засаде всю ночь, а они попались ему на пути и теперь сидят – заложники в собственной машине. Все это очень смешно.
– Але!
– Надя, дорогая, с днем рождения тебя! Будь… Дима звонит – ну надо же чего делается! Вспомнил! Позвонил в тот же день – дааа, история! Надя повеселела, прижала трубку плечом к уху и полезла за сигаретами. Дима неловко пожевал какие-то поздравительные слова, помялся и решительно двинул в атаку.
– Слушай, я, как всегда, по делу. Но ничего. Скажи – ты ведь сегодня не празднуешь?
– Нет, – едко ответила Надя, предчувствуя недоброе и заранее ему радуясь.
– Слууушай… а ты не приедешь тогда на Кировскую сегодня вечерком? Мы хотели маме собаку оставить, а мама на Кировской. Мы собаку туда, а они никто не справляются… собака психует, соседи жалуются, ну ты понимаешь… А, Надь? Ты ж все равно не празднуешь.
Для порядка она буркнула – совесть есть?
Но они уже хохотали и договаривались. В восемь. Прекрасно. Замечательно.
– Але!
Скрежет и вой. Псих звонит второй раз за день – это бывало, но редко, что-то, значит, у него не то. Что-то я за него беспокоюсь, – фыркнула про себя и тихо-тихо проговорила: да-да, я слушаю…
Какая же у нее ужасная любовь. Восточный мальчик. Ресницы. Усмешка. А то вдруг улыбка эта невозможная: чуть дернется уголок рта – а ей, как марионетке, мгновенная отдача: боль и ломка. Цель одна – дотронуться до его ключицы, один раз только дотронуться, и все, ну пожалуйста. Об этом она думает давно. Об этом она думает и сейчас, когда они оба под прицелом. И еще она вспоминает, как жаловалась Блохиной на плохое настроение. «Плохое настроение?! – гневно переспросила та. – Плохое у тебя настроение?! Плохое настроение было у Корчака на вокзале! Все остальные не смеют иметь плохое настроение!»
И вот теперь она с горьким торжеством говорит сама себе – у меня ОЧЕНЬ плохое настроение. Я помешалась на бездушном афганском мальчике, я рехнулась, вся моя жизнь – тоска о нем; мне нету дела и места нигде без него – а он едва ли помнит мое имя; я говорила – он выжигает из меня жизнь, – и вот, пожалуйста: мне и в самом деле жить осталось очень мало. Этот безумец-талиб с пистолетом вообще ничего не меняет – мне и так оставались считаные часы. Да. Да. Могу я хотя бы сейчас сказать – у меня ОЧЕНЬ плохое настроение?!