Когда его наконец вызвали, Бернарт с тревогой понял, что Генриха Сына Императрицы, устрашающего молодого человека со стальными глазами и похожего на коршуна, кажется, ничуть не интересуют военные песни, ради которых он сюда приехал. Вместо этого Генрих засыпал Бернарта вопросами о его жизни при дворе в Пуатье.
– Принимает ли мадам герцогиня других трубадуров, кроме вас? – напористо спросил он.
Чуть ли не обвинительно, подумал Бернарт. Герцог принимал его в высоком, величественном каменном зале, примыкающем к королевскому дворцу. Бернарт узнал, что зал этот был построен Вильгельмом Рыжим, сыном Завоевателя, лет пятьдесят назад, и, как и повсюду в этом забытом богом городе, здесь стоял лютый холод.
– Да, мой господин, ее двор – это академия великой культуры, – дрожа, ответил Бернарт.
– Но вам она уделяла особое внимание? – продолжал Генрих.
– О да, герцогиня была необыкновенно добра ко мне, скромному поэту, – радостно кивнул Бернарт.
– Что значит «добра»? До меня дошли неприятные слухи о вас. Теперь я хочу знать правду! – Лицо Генриха побагровело от ярости, в голосе зазвучали угрожающие нотки.
Бернарт испугался при виде столь явного гнева. Теперь только ему стал ясен весь ужас происходящего, и он понял, зачем был вызван в Англию. Бедняжка-герцогиня: ее муж и точно дьявольского помета, как говорят о нем люди.
– Мой господин, Господь тому свидетель, – горячо заговорил Бернарт, – я ничем не повредил чести госпожи герцогини. Ее честь для меня дороже моей жизни. И я знаю, что она, прекрасная дама, никогда бы не зашла так далеко. Она слишком добродетельна. Умоляю вас, верьте мне, мой господин!
Генрих сверлил трубадура взглядом. Он хотел – всеми фибрами души – верить ему.
– Но эти стихи, – сказал он. – Они говорят о любви.
– О безответной любви, – ответил Бернарт, но тут же замолчал. О чем он говорит? Этот грубый молодой человек, что стоял перед ним, похоже, не понимал условностей галантной любви. Поэтому Бернарт поспешил объяснить: – В моей земле скромному менестрелю вроде меня разрешается писать стихи даме, в которую он влюблен, пусть она и самого высокого положения и замужем. Поэт может ее любить, но ему редко отвечают взаимностью. Я всей душой предан мадам герцогине и не отрицаю этого, но у меня и в мыслях не было надеяться на ответное чувство. Я довольствуюсь тем, что восхищаюсь ею издали. Моя госпожа зарекомендовала себя добрейшей хозяйкой своего слуги, но не более того, заверяю вас. Я вздыхаю по ней без малейшей надежды.
– Ты смеешь стоять передо мной, Бернарт де Вентадорн, и нагло говорить мне, что влюблен в мою жену?! – Генрих раскалился от бешенства.
– В моей земле это не считается оскорблением ни жене, ни мужу, – в отчаянии объяснял Бернарт. – Поэту или рыцарю позволяется любить знатную даму без надежды на ответ. В этом нет ни стыда, ни злокозненности.
– А в моей земле за такие вещи отрезают яйца! – прошипел Генрих.
– Я был сумасшедшим… – в страхе прошептал Бернарт. Лицо его стало пепельно-серым.
На лице герцога смешались ярость и презрение. Бернарт в ужасе ждал его решения.
– Тебе нужно преподать урок! – прорычал Генрих. – Стражники, отведите этого мерзавца к аббату Вестминстера. Пусть запрет его в камеру и кормит хлебом и водой, чтобы кровь у него поостыла, пока я не решу, что с ним делать.
Сильные руки схватили несчастного трубадура, связали его и повели прочь, хотя он сопротивлялся и рыдал, умоляя герцога сжалиться, а тот смотрел на него с мрачным выражением лица. Ревность так обуяла Генриха, что он был готов хладнокровно убить этого бедолагу. Так что Бернарту де Вентадорну лучше было поскорее убраться с глаз герцога.
Три дня Бернарт мучился и плакал в холодной камере, пока Генрих не унялся и не сжалился над ним. Обдумав все на спокойную голову, он решил, что этот стихоплет и в самом деле безобиден. Если уж говорить откровенно, то Генрих и сам не мог представить, чтобы Алиенора тратила время на такое ничтожество.
Он послал людей в Вестминстерское аббатство с приказом доставить к нему пленника. И когда привели дрожащего трубадура, в драном монашеском хабите, трясущегося и от холода, и от голода, герцог принялся вышагивать по комнате, а через некоторое время остановился перед Бернартом.
– Не волнуйся, я не сделаю из тебя евнуха! – пролаял он. – Моя госпожа говорила мне что-то про вас, трубадуров, но я определенно слушал ее вполуха. Я не понимал, что такие… игры… приняты в Аквитании. Что ж, с этого времени все изменится. Теперь я правитель Аквитании. Так что в будущем, будь добр, адресуй свои стихи какой-нибудь шлюхе или служанке.