– Ваши земли весьма протяженные, милорд. – Девушка вздохнула при виде очаровательного английского пейзажа.
– Это не единственное, что у него протяж… – начал было Седрик.
Герцог ударил рукояткой хлыста по лошади виконта. Животное пустилось диким галопом с выкрикивающим проклятия наездником, оставив Эмили недоумевать, что же он имел в виду.
В пятидесяти футах от них Седрик притормозил и по-детски сердито посмотрел в их сторону. Он застыл на приличном расстоянии впереди, оставив Эмили наедине с Годриком.
– Как долго вы живете с дядей, мисс Парр?
– Я… я не буду сильно возражать, если вы станете называть меня Эмили, ваша светлость. Мне не нравится, когда меня зовут мисс Парр.
Это было неприлично, конечно, но, учитывая все, что произошло между ними, меньше всего стоило переживать как раз о манерах.
– Как пожелаешь, Эмили, но тогда я должен настоять, чтобы ты прекратила называть меня «ваша светлость».
Солнце бледнело на фоне яркого сияния его глаз, и сердце Эмили начало биться чаще в ответ.
– Я переехала к дяде Альберту год назад, после смерти родителей.
– Я слышал, что они умерли. Могу спросить, как это произошло?
Годрик направил своего черного мерина ближе к Эмили. Ее конь игриво ущипнул его жеребца за бок.
– Их унесло в море. Мой отец направлялся в Нью-Йорк проверить, как идут дела в его судоходной компании. Мама настояла поехать с ним. – Боль от утраты родителей была еще глубокой, ведь она похоронила их не так давно. – Когда пришла эта новость, я гостила у друзей родителей. На следующий день приехал дядя и забрал меня.
– Как их звали?
У Эмили сжалось горло:
– Клара и Роберт.
– У тебя есть братья или сестры?
Она покачала головой.
– Нет. У мамы дважды были выкидыши после меня. А позже они уже и не пытались. Слишком много боли.
Почему она делилась такими личными подробностями с человеком, которого едва знала, было выше его понимания.
Годрик посмотрел в сторону.
– Моя мама умерла при родах, когда я был мальчишкой. Ребенок умер вместе с ней.
Не было таких слов, которые могли бы облегчить страдание от потери любимых, особенно родителей. Подобную утрату невозможно восполнить. Ничто не способно заменить тепло домашнего очага и чувство безопасности, когда родители рядом. Остаться без этого все равно что лишиться невинности.
Годрик заговорил снова:
– У тебя не было времени даже оплакивать их, да?
Это прозвучало скорее как наблюдение, а не вопрос. Странно, однако говорить о своей трагедии с ним оказалось так легко. Хотя он был незнакомцем, и, кроме того, несколько преград уже стояло между ними.
– Нет.
Они остановили лошадей. Она ослабила поводья, пока ее конь опустил голову, чтобы пощипать траву.
– Мне кажется, часть меня никогда по-настоящему не свыкнется с потерей родителей. Словно я жду, что они однажды приедут в экипаже к дяде Альберту и заберут меня домой. – Голос Эмили слегка дрогнул.
Глаза Годрика потемнели. Девушка заметила слабые тени под ними. Здесь, на улице, при свете солнца и вдали от суматохи дня он выглядел очень усталым.
– Ты, должно быть, обожал свою маму.
– Я любил ее как никого другого. – Мужчина говорил так тихо, что его слова прозвучали будто высказанная вслух мысль.
В сердце Эмили возникло желание. До этого она хотела обидеть его, так же как он обидел ее своим холодным расчетливым похищением. Но сейчас… сейчас она видела человека, чья жизнь была глубоко изранена, и ей хотелось стереть печали, из-за которых он сдвигал брови. Это напомнило Эмили о раненом барсуке: они с отцом нашли его в саду несколько лет назад. Он сломал лапу и, когда они попытались помочь ему, укусил отца до крови. Годрик был очень похож на того зверька. Раненый и яростно защищающийся.
– Мне кажется, она любила тебя не меньше.
– Спасибо, Эмили. Я уверен, где бы ни были твои родители, они скучают по тебе точно так же.
Он не лукавил. Искренность мужчины отражалась в блеске его глаз и поднятом в улыбке уголке губ. Человек, погрязший в бесчисленных грехах, верил в небеса и жизнь после смерти. На долю секунды она засомневалась: а может, исправить бунтарей реально.
Годрик преодолел небольшое расстояние, разделявшее их, и взял ее за руку. Никто из них не удосужился надеть ездовые перчатки. Он взял ладошку Эмили в свою. Тепло его ладони, гораздо большей, чем ее собственная, оказало неожиданное утешение – и напомнило то состояние умиротворения, когда они с родителями вечерами сидели у камина, расположившись на полу, и смеялись над юмористическими колонками в газетах. Годрик водил большим пальцем по ее нежной ладошке, и этот как будто бы невинный контакт разжигал в ее теле доселе неведомое желание. Все оказалось так просто, что ее мысли о дяде и родителях улетучились. Прикосновение мужчины возбудило в ней порыв следовать за ним на край земли, а там будь что будет.