Когда его повели через покои питомцев, Дэймен вспомнил, что он не единственный акилосец, подаренный Виру, и едва не задохнулся от тревоги за других. Акилосские дворцовые рабы наверняка растеряны и напуганы: привыкшие к покровительству господ, о себе заботиться они не умели. Разговаривают ли со своими новыми хозяевами? Иноземным языкам их обучали, но вирскому – вряд ли. Акилос и Вир отношений практически не поддерживали, а до визита советника Гийона и вовсе враждовали. Дэймен выучил вирский исключительно по настоянию отца, твердившего, что знать язык врагов принцу так же важно, как язык друзей.
Дэймену развязали глаза.
Никогда ему не привыкнуть к такому обилию украшений. Все пространство от сводчатого потолка до купели, полной воды, покрывала мозаика из миниатюрных плиток с синими, зелеными и золотыми переливами. Клубящийся пар превратил все звуки в слабое эхо. Стены опоясывали округлые ниши для отдыха, сейчас пустующие, у каждой стояла причудливой формы жаровня. Резные двери оказались не деревянными, а металлическими, а единственным средством ограничения свободы – деревянные колодки. До нелепого массивные, они категорически не вписывались в интерьер купален, и Дэймен постарался не думать о том, что их поставили специально для него. От колодок Дэймен отвернулся, и взгляд уперся в офорт на двери – переплетенные тела, сплошь мужские, позы весьма недвусмысленные. Дэймен перевел взгляд на ванну.
– Вода поступает из горячих источников. Источник – это горячая река, которая течет под землей, – доходчиво, как для несмышленыша, объяснил Радель.
Горячая река под землей…
– А у нас в Акилосе вода подается по акведукам.
– И, по-твоему, это очень умно, – проговорил Радель хмуро, но чуть рассеянно, потому что уже подавал знаки слуге.
Дэймена раздели и вымыли, не связывая. Он был послушнее ягненка, решив доказать, что определенную свободу дозволять ему можно. То ли Радель купился на уловку, то ли привык к кротости подопечных (он же надсмотрщик, не тюремщик) – потому что проговорил:
– Полежи в купели. Пять минут.
Изогнутые ступеньки спускались в воду. Стражи вышли; цепь отстегнули от ошейника. Дэймен погрузился в воду, наслаждаясь неожиданной мимолетной свободой. Вода оказалась горячей чуть ли не до нестерпимости, но окунуться было все равно приятно. Жар пропитывал измученное побоями тело, растапливал боль, расслаблял сведенные напряжением мышцы.
Перед уходом Радель бросил что-то на жаровню – на ней вспыхнуло пламя, потом закурилось. В следующий миг воздух наполнился приторным ароматом, который смешивался с паром, окутывал, наполнял органы чувств, снимая остатки напряжения.
Медленно, но верно мысли устремились к Лорану.
А у тебя шрам. По мокрой груди пальцы скользнули к ключице и обвели бледную полоску шрама, разбудив отзвуки тревоги, проснувшейся прошлой ночью.
Шрам появился шесть лет назад после встречи со старшим братом Лорана в битве при Марласе. Огюст, наследник и гордость Вира… Дэймен вспомнил темно-золотые волосы, лучистую звезду – эмблему кронпринца на щите, облепленном кровью и грязью, помятом до неузнаваемости, равно как и собственные безупречные прежде доспехи. Вспомнилось отчаяние тех секунд; скрежет металла о металл, хриплые вдохи, вероятно, его собственные; чувство, что в кои-то веки бьешься не на жизнь, а на смерть.
Не успел Дэймен отогнать воспоминание, как его место заняло другое, мрачнее и старше. В глубинах его разума один бой перекликался с другим. Дэймен окунул пальцы в воду. Другой его шрам был ниже. Ту рану нанес не Огюст и не на поле боя.
На тренировке в день тринадцатилетия Дэймена ее нанес Кастор.
Тот день Дэймен помнил очень хорошо. Счет впервые оказался в его пользу. Когда, опьяненный победой, он снял шлем, Кастор улыбнулся и вместо деревянных тренировочных мечей предложил взять настоящие.
Дэймена распирало от гордости. «Мне тринадцать, я взрослый, – думал он. – Я сражаюсь на равных с Кастором!» Старший брат поблажек не делал, чем Дэймен очень гордился, даже когда из раны хлынула кровь. Сейчас, вспоминая недобрый огонек в глазах Кастора, он понял, что во многом ошибался.
– Время вышло, – объявил Радель.
Дэймен кивнул и положил ладони на край купели. Нелепый золотой ошейник и наручники до сих пор украшали его шею и запястья.