И только один-единственный раз этот ужас отступает.
Мы спорим. Я предлагаю пробраться на конюшню и покататься на отцовском боевом коне. Брат колеблется. Подобные проделки жестоко караются, для верховых прогулок у нас есть собственные пони. Но то пони…
Заканчивается спор как обычно, обвинением в трусости, и уязвленный братишка, чтобы доказать обратное, клянется снять с дуба воронье гнездо. Ночью.
К вечеру моя смелость улетучивается. Я пытаюсь отговорить Кэма, но упрямец намекает, что трус в нашей семье точно не он, и лезет в окно.
Я следую за ним.
Снаружи стены замка обвивают плети дикого винограда. Для нас — почти лестница. Осторожно, стараясь не шуметь, мы спускаемся и ныряем в заросли жасмина. Маме нравятся его душистые цветы, и кусты растут повсюду.
У подножия дуба я еще раз пытаюсь отговорить брата. Но он усмехается и лезет, цепляясь за трещины в коре.
Темнота глотает худую фигурку, и когда сверху, с жутким треском обламывая ветки, падает что-то большое, я чуть не теряю сознание. А потом долго не решаюсь подойти к бесформенной куче.
Брат спускается медленно, чтобы не сломать шею из-за лишней спешки.
Мы стоим над гнездом, размышляя, что делать.
— Понесем домой?
— А где спрячем?
— За виноградом.
Между туго переплетенными плетями дикого винограда и стеной замка можно спрятать что угодно, и мы с жаром беремся за колючий шар.
Но гнездо неподъемное. После долгих попыток дотащить его до дома, закатываем добычу подальше в жасминовые кусты. Садовники знают, что в зарослях "логово" господских детей и стараются там не появляться.
Утром мы едва выдерживаем завтрак. Отец, видя наше нетерпение, ест нарочито медленно, задает вопросы и требует пространных ответов. Так он учит детей терпению и умению владеть собой. И только когда уносят последнее блюдо, встает, берет под руку матушку и удаляется из столовой, отпуская нас на все четыре стороны. Мы не медлим. Задыхаясь от бега, наперегонки ныряем в кусты и, в нетерпении мешая друг другу, тащим гнездо еще глубже, туда, где среди зеленых ветвей растянуто промасленное полотно и лежат подушки от кресел. Здесь мы храним свои "сокровища": мутный осколок бутылочного стекла (сквозь него можно в яркий день смотреть на солнце), обломок железного меча, мешочек с красивыми разноцветными камешками…
Убежище просторно. Но добыча занимает его целиком. Для нас места почти не остается. Изогнувшись немыслимым образом, мы безуспешно заглядываем в гнездо. Наконец, Кэм решается.
Осторожно засовывает руку внутрь и замер. Воздух вокруг становится каким-то вязким, а звуки, которыми всегда наполнен сад, стихли. Казалось, само время остановилось. Мне сладкий ужас перехватывает дыхание.
Брат улыбается, и все возвращается: птичьи трели, шум ветра в ветвях… Я рассматриваю, что он достал: горсть бесцветных и темно-красных камешков на спутавшейся цепочке. Такие же лежат у матушки в шкатулке, и я уверена — это рубины и бриллианты.
Кэм отдает найденное:
— Подержи.
Потом он извлекает большой, с ладонь величиной, потемневший от времени серебряный медальон. Света в жасминовых зарослях хватает, чтобы разобрать чеканку. Рисунок, очень хорошо знакомый и мне, и брату — рука, сжимающая меч. Родовой герб Дома Орвов.
— Это не все, — следующей находкой стало грубое кольцо-печать. С тем же гербом.
— Еще что?
— Сейчас.
Кэм долго шарит в гнезде, а потом, для полной уверенности и потрошит его. Груда веточек усыпает землю, мы перебираем их все до одной, но ничего не находим.
Мы нарушаем заповедное правило Дома — возле кабинета отца вести себя тише мышей. Но в это раз он не отправляет нас за розгами, а удивленно наблюдает как мы, забыв о приличиях, подпрыгиваем от нетерпения и лопочем о гнезде, медальоне и рубинах.
— А ну, тихо! Кэм, говори ты.
Брат вдыхает, словно перед прыжком в воду, и рассказывает о находке. Правда, у него хватает ума умолчать, как гнездо оказалось на земле. Отец не одобряет подобные выходки, считая, что бесполезный риск для Наследника Дома недопустим.
В тот день шалость сходит нам с рук. Рубины с бриллиантами оказываются фамильной ценностью. Диадемой, пропавшей несколько поколений назад.