Пока матушка не приглашает выйти в парк.
На большую поляну выбегает артист, раскручивая над головой огненный шар. Веревки скрывает темнота и, кажется, пламя повинуется мановению руки. Мужчина стоит некоторое время, а потом… Я ахаю и подаюсь вперед, чуть не свалившись с помоста. Огонь, неистовый, стремительный, оставляет оранжевые росчерки на темном пергаменте ночи. Шар вертится, меняет направление, скорость. Актера словно огненный вихрь подхватывает. А уж когда в его руках появляется вторая веревка! Мужчина прыгает, крутится, кувыркается, рисуя яркие вензеля прямо в воздухе. А под конец, приблизив шар ко рту, выдыхает пламя, на миг превращаясь в дракона из старых легенд.
Разве такое возможно? Я потрясена. Актер стоит под помостом, и грудь, покрытая потом, тяжело вздымается. Наверное, трудно быть драконом. Повинуясь внезапному порыву, я снимаю с шеи подарок и кидаю вниз, в придачу к кошельку, которым одаривает матушка. Слышу вздох брата, и вторая цепочка, слабо сверкнув в красноватом свете факелов, летит с помоста. Кэм не желает уступить мне ни в чем. Даже в щедрости. Но ведь это я придумала, так наградить акробата!
А он еще раз низко кланяется и, вскинув руки в прощальном приветствии, удаляется под восхищенный ропот гостей. А факелы разгораются все ярче…
Не факелы это были. Солнце, отразившись от шпилей и флюгеров, что в обилии усеивали крыши, запустило в комнату ворох бликов. Они меня и разбудили.
Сон — воспоминание. Почему приснился тот день? Наверное, потому что тогда тень Замка-на-Скале еще не нависла надо мной, а её краешек, который попытался омрачить радость, не воспринимался как нечто страшное. И, наверное, потому, что в те дни я в последний раз была счастлива.
Солнечный зайчик мазнул по виску, заставив зажмуриться. Я перекатилась на край кровати, встала и босиком подошла к окну. Сверкающие шпили действительно напомнили факелы, что в ту ночь освещали сад. Больше никогда я не испытывала такого восторга. Я вообще ничего не испытывала. Ни радости, ни страха, ни боли… Все было тогда в последний раз.
Прежде, чем закрыть ставни, я осмотрелась. Над городом полыхал кровавый закат. Алый, как кровь оленя на моих руках. Отец сдержал слово — охота состоялась.
Адала облачает меня в темно-зеленое платье с широкой юбкой, и принимается укладывать волосы. Осторожно, стараясь не дергать, расчесывает пряди. Я изнываю от нетерпения. Казалось, горничная нарочно делает все очень медленно.
— Скорее! Там, наверное, уже собрались!
— Без вас не уедут, — гребень неторопливо скользил по волосам. — И времени хватает.
— Ну, пожалуйста — быстрее!
Посмеиваясь над моим недовольством, Адала вплетает золотистую ленту и, подвернув косы вверх, закрепляет концы на висках.
— Уже?
— Нет. Еще цветы.
Жду, пока два изящных букета из шелка и жемчуга украсят прическу.
— Теперь все. Удачной охоты, маленькая госпожа.
Она всегда называет меня так. Пора положить этому конец.
— Я уже взрослая. Мне — десять лет.
— Прощения просим, — сопроводив слова легким поклоном, Адала выходит.
Но почему мне кажется, что почтительным наклоном головы прячется улыбка?
Тороплюсь я зря. Охотники только-только начинают собираться. Грумы приводят коней. Гнедого Вихря, отцовского мерина, держат чуть в стороне. Хозяин дома сядет в седло последним.
А Кэм… Под братом гарцевал жеребец редкой красной масти. Огненный, как листья рябины осенью.
— Улла, смотри, кого мне отец подарил! Это Неутомимый!
— Если вы будете так его горячить, то ваш Неутомимый не доберется и до ближайшей рощи, — старший грум проводит рукой по взмокшей лошадиной шее.
Кэм смущается, но коня успокаивает.
— Улла! — отец оставляет друзей, и широкими шагами пересекает двор. — Для тебя у меня тоже есть подарок.
Тонконогая, стройная кобыла выплывает из ворот конюшни. Белоснежная шерсть сверкает на солнце, словно горные вершины зимой.
— Нравится?
— Да, — я выдыхаю, не в силах отвести глаз от такой красоты.