Я смотрела на вцепившегося в палку зверька. Взмах — и он полетел за борт. Следом отправился её отпрыск. Даже те, кто не вызывает ничего, кроме отвращения, сражаются насмерть, защищая свое дитя. А меня отдали без колебаний. Впрочем, нет. Один защитник у меня все же был.
Кэм приходит в спальню поздно ночью. Я страшно устала: охота, потом пир… Но брат безжалостно выволакивает меня из уютной постели:
— Переоденься в дорожное платье и не шуми!
— Что случилось? Кэм, я спать хочу!
— Тише ты! — Он прижимает палец к губам, словно жест может погасить звуки. — Одевайся!
Вид у него при этом такой, что больше вопросов задавать не хочется. Становится страшно.
— Отвернись.
Одеваться в полумраке трудно. Но я справляюсь. Льняная рубашка цвета топленого молока, коричневое платье и плащ оттенка дубовой коры.
— Ты все?
— Только обуться осталось!
Кэм помогает завязать непослушные шнурки на мягких голенищах.
— Ларец возьми.
Не стоит уточнять, какой. Он один — тот, что спрятан в сундуке, под ворохом одежды. В нем — мое приданное. Жемчужный гарнитур, диадема из затейливо переплетенных серебряных цепочек, янтарное ожерелье. Изумруды (по традиции я получала зеленый камешек в каждый день рождения) хранятся у родителей. Потом их оправят в золото, превратив в колье. Оно украсит меня на праздник в честь вступления в возраст невесты. Настанет ли этот день?
Недомолвки Кэма выводят из себя. Какую проказу задумал брат?
— Что все-таки случилось?
Вместо ответа он тащит меня к двери. Замирает, проверяя, нет ли кого в коридоре. И направляется к нашей "секретной" комнате.
— Что…
Кэм трясущимися руками зажигает свечу. От неё — факел. И подходит к двери тайного хода.
— Дай свой ключ.
В замочную скважину попадает не сразу. И прежде, чем открыть дверь, глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться.
— У выхода ждет Ирчи с лошадьми. Поедем к морю, купим домик. Поживешь там какое-то время.
Дом у моря. В мечтах он представляется гордым замком, полным верных нам рыцарей и вышколенных слуг.
— Одна поживу?
— Наймем горничную. Я стащил у отца деньги. Много, — Кэм показывает объемный кошелек. — На первое время хватит, а потом что-нибудь придумаю. Идем!
Подземелье дышит влажным холодом. Становится зябко. И по-настоящему страшно.
— Может, не надо? Я боюсь.
Признаваться в собственных страхах стыдно, но идти туда… Нет, лучше признаться и вернуться в спальню, в мягкую постель, к потрескивающему огню в камине…
Кэм смотрит зло, а потом спрашивает:
— А Замка-на-Скале не боишься?
Да, Замок страшнее. Поплотнее запахиваю плащ и иду вперед. Тяжелые своды подхватывают звук шагов и швыряют его обратно. Но Кэм закрывает дверь, и эхо остается в подземелье, с нами.
У выхода, в компании Ирчи, лошадей и четырех солдат ждет отец. Увидев нас, кивком отпускает людей и идет навстречу. Мне становится жутко. Куда страшнее, чем в подземелье. Отец отодвигает Кэма, крепко обнимает меня за плечи и ведет обратно.
От молчания кидает в озноб. Он даже про тайный ход не спрашивает! Дома забирает ключи и безразлично сует в кошель на поясе. А потом берет нас с Кэмом за руки, и как маленьких разводит по комнатам.
Но даже в спальне меня не оставляют одну. Едва выходит отец, как Йоли, старая кормилица матушки, приносит тюфяк и, охая и ахая, стелет себе возле двери. А потом переодевает меня в ночную рубашку и укутывает в одеяло.
— Спокойной ночи, маленькая леди.
— Спокойной ночи, Йоли.
Если она будет спокойной! Долго ворочаюсь, но усталость берет свое, я проваливаюсь в сон. И не понимаю, почему Йоли теребит меня, пытаясь разбудить.
— Что?
— Господин зовет всех во двор. Вам тоже велено явиться.
Приходится поторопиться. Из-за спешки не успеваю как следует умыться! Брызгаю в лицо холодной водой и натягиваю одежду.
— Скорее, уже все собрались!
Йоли торопливо расчесывает мне волосы костяным гребнем. За ночь пряди спутались, и она дергает их, а я терплю — отец требует точности.
— Почему раньше не разбудила?
— Так будила, а все без толку. Вы спали, как убитая! — Йоли разводит руками, и закрепляет волосы вышитой лентой. — Готово. Пойдемте.
Все уже собрались. Челядь толпится во дворе, на крыльце стоят родители и Кэм. Выглядит он плохо, но спину держит, как подобает отпрыску лорда. Правда, знакомо задрал подбородок. Боится.
Я подхожу к брату и крепко сжимаю его ладонь. Отвечать вместе будем!
Отец считает по-другому. Обводит хмурым взглядом собравшихся, и громко, так, чтобы услышали все, объявляет:
— Вы знаете, что произошло этой ночью. Мой собственный сын ослушался меня. Подобное недопустимо, и виновный понесет наказание.
Повинуясь взмаху хозяйской руки, двое слуг поднимаются на крыльцо. Кэм не позволяет им прикоснуться к себе:
— Я сам! — и, решительно вырвав ладонь из моих пальцев, сбегает по ступенькам.
Люди расступаются. От крыльца до столба, к которому привязывают провинившихся, образуется живой коридор. Кэм, не сводя глаз с отца, снимает рубашку.
Конюх, всегда поровший наказанных, сноровисто связывает ему руки, пропускает веревку сквозь кольцо и натягивает. Теперь брат почти висит, но голову старается держать высоко. И в упор смотрит на отца.
Напряжение растет. Воздух словно загустел, стал тягучим, как овсяный кисель. Я сдаюсь первой:
— Не надо!
Отец даже головы не поворачивает. Медленно спускается с крыльца и забирает у конюха плеть. Я ахаю: сам решил наказать!
Зажимаю ладонями рот, словно запихивая крик обратно в горло. Кэм вздрагивает под ударами. Смотреть на отца он больше не может, но находит в толпе Ирчи. Старший сын конюха прячет глаза. Так вот почему нас поймали! Предатель! Я отомщу! За свой страх, за боль брата, за каждый шрам, что багровым рубцом вздувается на спине.
Крика от Кэма так и не дождались. Когда его голова безвольно падает, матушка бежит к отцу и врывает плеть.
— Довольно!
Отец замирает, не в силах поверить, что всегда послушная жена смеет перечить. Зло разворачивается на каблуках и уходит. А мы с матушкой остаемся. Она сама снимает Кэма со столба и на руках уносит в свою комнату, словно не доверяя слугам. Потом мы промываем раны и мажем располосованную спину зеленоватой мазью. Матушка плачет. Я пытаюсь её успокоить. Даже Кэм, придя в себя, пытается шутить… У него плохо получается. И слез становится больше.
Ирчи ответит! За каждую слезинку!
Отец возвращается вечером. Просит матушку выйти, и садится в жесткое кресло рядом с кроватью.
— Ты злишься на меня, сынок?
От такого обращения я даже дуться забываю. Кэм тоже удивленно поворачивает голову. А отец поправляет льняную тряпицу, сползшую с израненной спины, и продолжает: