Я хотел спросить, что станется с евнухами, но знал, что это ее не беспокоило. Пересту была похожа на большинство остальных девушек: они считали евнухов сорной травой в цветнике.
Накшидиль вздохнула, затем кивнула в мою сторону:
— А что станется с чернокожими евнухами? Как с ними поступят?
— Спасибо, что вы спросили об этом, — поблагодарил я, прикладывая руку к сердцу. Только ее одну из всех, похоже, волновал этот вопрос. Мне хотелось сказать ей, что Старый дворец полон евнухов, которым так и не посчастливилось познать любовь, но прикусил язык. К тому же я слышал, что в этом дворце вольготно живется горстке похотливых евнухов, поскольку за ними строго не наблюдали, и те доступными способами вступали в интимные отношения с некоторыми женщинами.
— Они тоже уйдут, — ответила Пересту и пожала плечами.
— Вы знаете, почему этот дворец называют Старым? — поинтересовался я.
— Нет.
— Это был первый дворец, построенный турками в пятнадцатом веке, когда они отобрали у греков Константинополь, — объяснил я. — Он находился в центре города и представлял собой огромное уединенное место с высокими стенами, удобными помещениями, просторными банями и фруктовыми садами.
— Почему они там не остались? — спросила Накшидиль.
— После того как построили Топкапу на этой прекрасной стороне Золотого Рога, султан Мехмед переехал сюда, но женщины остались на прежнем месте. Только после того, как Хуррем, одна жена султана, настояла на том, чтобы жить рядом с мужем Сулейманом Великолепным, гарем переехал сюда. После смерти султана его вдовы и женская половина семьи были отправлены назад в Старый дворец. Он стал местом позора, и правившие султаны использовали его для наказания женщин, попавших в немилость.
— Когда нас туда отправят?
— Скорее, чем нам хотелось бы.
На следующий день девушки получили официальное уведомление, что им надлежит переехать в Старый дворец. Накшидиль завернула свой нехитрый скарб и готовилась отправиться к Третьему холму. Сейчас больше ничего не оставалось, как ждать.
Чтобы избавиться от тревожных дум, она начала вышивать красно-серебристой нитью цветок на куске шелковой ткани голубого цвета. Вышивание заставило ее сосредоточиться, она наклонилась к ткани, рассматривала ее и почти не заметила, как я подошел. Когда я назвал ее по имени, она подскочила.
— Тюльпан, так много всего произошло с тех пор, как я впервые встретилась с тобой, — начала Накшидиль и глубоко вздохнула. — Как неожиданно изменилась моя жизнь: сначала все было хорошо, потом стало плохо, а теперь все повторяется. Но как только я нашла свою тропинку во дворце, меня снова загнали в угол. Как ты думаешь, у меня такая судьба?
— Накшидиль, пойдемте со мной, — робко сказал я в ответ.
— Уже пора? Я не вижу, чтобы другие девушки покидали дворец.
— Пожалуйста, пойдемте со мной.
Мне приказали немедленно отвести ее к главному чернокожему евнуху, но причину не объяснили. Мы быстро шли по булыжнику к покоям кизляр агаси и, когда вошли в покрытую голубым изразцом комнату, где пили кофе, я почувствовал тепло от горевших в камине поленьев. Но высокий худой главный чернокожий евнух, встретивший нас, был мне незнаком. Селим уже успел ввести в должность своего любимца. «Как быстро мы становимся лишними», — подумалось мне. Билал-ага, новый кизляр агаси, знал султана лучше всех, за исключением родной матери; он был у Селима и нянькой, и воспитателем с самого детства, и правитель доверял ему. Билал-ага заговорил твердым голосом:
— Султан желает, чтобы я побеседовал с ней.
Накшидиль приблизилась к нему, ее лицо выражало тревогу. Она знала, что должна молчать.
— Султан видел, как ты танцевала в зале для представлений, — сказал главный чернокожий евнух.
Я увидел страх в глазах Накшидиль. Мы понимали, что ее будущее под вопросом, если новый султан заметил, как она смотрит на него. Нас обоих могла ждать судьба похуже, чем Старый дворец. Я почувствовал комок в горле и потрогал кончиками пальцев свою шею.
— Когда султан спрашивал о тебе, ему говорили, что ты играешь на скрипке, — продолжал Билал-ага. — Султан Селим неравнодушен к турецкой музыке.
Скрипка не являлась традиционным инструментом турецкой музыки. А первые мелодии, сыгранные Накшидиль, были Моцарта: не чревато ли это еще большими опасностями? Накшидиль растерянно посмотрела на меня. «Почему он мне говорит это?» — вопрошали ее глаза. Должно быть, она вспомнила мое первое предостережение: женщину, не подчиняющуюся правилам гарема, могут сурово наказать, а что еще хуже — зашить в мешок, привязать тяжесть к ногам и бросить в море. Погрузившись в собственные мысли, она не слышала, что говорит кизляр агаси.