Валиде-султана быстро уселась на серебряный трон, по каждую сторону которого встал чернокожий евнух. Следы ее красоты сразу бросались в глаза. Хотя ее молодость осталась далеко позади, как горы Кавказа, она все еще оставалась привлекательной. У нее были густые каштановые волосы, карие глаза и выдающиеся скулы на широком славянском лице.
Я слышал, что ее продали на стамбульском невольничьем рынке в возрасте девяти лет и привели к султану Мустафе III в Топкапу в 1757 году. Она нарожала султану множество детей; из них выжили две дочери и сын Селим. После смерти Мустафы в 1774 году, когда Абдул-Хамид взошел на трон, ее отправили во Дворец слез, где она пробыла почти пятнадцать лет. Даже в этом ужасном месте она сохранила достоинство. У нее была осанка женщины, привыкшей властвовать.
Теперь, сидя на своем троне с высоко поднятой головой и прямой спиной, она выглядела умной и энергичной. «Рабыням не позавидуешь», — подумал я и поежился. Евнух передал ей янтарную трубку, она зажгла ее раскаленным древесным углем, затянулась от усыпанного драгоценными камнями мундштука, выпустила дым и заговорила. Ее поведение стало постепенно меняться: карие глаза заблестели, угрюмое выражение лица сменила улыбка. Она начала удовлетворять собственное любопытство.
— Скажи, дитя мое, — обратилась она к Накшидиль, — я знаю, что бей Алжира подарил тебя султану Абдул-Хамиду и прислал сюда, но как ты оказалась в руках бея?
Накшидиль стояла перед ней с опущенной головой, сжав руки в кулаки, чтобы не выдать дрожь. Я стоял рядом с ней, готовясь в любой момент помочь. Впервые после того, как оказалась здесь, эта девушка получила разрешение открыто рассказать о своем детстве, и, пока она время от времени поворачивалась ко мне, прося перевести какое-нибудь выражение, слова непрестанно лились с ее уст. Быть может, валиде охватило любопытство после длительного уединения в Старом дворце, или же она просто стала интересоваться внешним миром, но каждый ответ Накшидиль вызывал у нее все больше вопросов.
— О, ваше величество, — начала девушка, — все началось за несколько дней до моего девятого дня рождения, в апреле тысяча семьсот восемьдесят пятого года, когда родители заявили, что оправляют меня во Францию учиться.
— В этом есть что-то необычное? — спросила валиде.
— Так поступает каждая креольская семья, которая может себе это позволить. Все мои предки выходцы из Франции, и у многих до сих пор там живут семьи.
— Понимаю. — Миришах снова затянулась.
— В утро отъезда я съела обычный завтрак; до сих пор помню вкус свежих апельсинов, хлеба и теплого шоколадного напитка. Потом мы поехали в порт. Как сейчас вижу пристань на Мартинике, пробегавших мимо нас моряков, как грузят на борт сахар, пряности и табак, мать, прикрывшуюся зонтом от горячего солнца. От нее еще исходил аромат жасмина.
Мой папа удивил меня тем, что достал из кармана тонкую золотую цепочку. На ней висел медальон моей матери. Он надел его мне на шею. Я поцеловала в щеку отца, затем мать. Она просила меня не забывать, что ее любовь заключена внутри этого медальона. Я видела, как дрожали ее губы, она отвернулась, чтобы скрыть слезы. Папа все время говорил, что я воплотила в себе лучшие качества их обоих: тонкие черты и грациозные манеры матери, острый ум и решительность отца.
Я заметил, что валиде уставилась на свою трубку.
— И потом вы уехали? — перевел я.
— Корабль поднял паруса, и в то утро я отчалила вместе со своей чернокожей няней. Меня охватили страх и смущение, я боялась расставаться с семьей и ехать вместе с Зина. Она была не намного старше меня, но жизнь сделала ее взрослой и сильной. Пока мы смотрели на удаляющийся причал, няня обняла меня своими большими руками, на ее круглом лице появилась улыбка и она сказала: «Впереди нас ждет захватывающее приключение».
— Куда направлялся корабль и сколько длилось плавание? — спросила валиде.
— Корабль направлялся в Бордо; оттуда нам предстояло добраться до Луары и дальше к монастырю в Нанте. Мы путешествовали шесть недель через Атлантический океан и к концу июля достигли Нанта.
— Что было потом?
Вскоре мы нашли улицу Дюгаст-Маттифэ и грозные арки монастыря Благочестивых дев. Мы устроились на новом месте: Зина получила работу садовницы. Меня, как и других девушек моего возраста, называли «юными сестрами» и учили, как следует жить в монастыре. Но я очень тосковала по семье и каждый день, на рассвете, открывала медальон, висевший у меня на шее, чтобы проверить, находится ли любовь матери внутри его.