Джеймс вскочил и потянулся к ней. Девушка приподнялась, явно намереваясь снова убежать от него. Он с силой прижал Типу к себе. Она должна наконец понять, что им все еще грозит опасность.
— Дурочка! Теперь ты никуда не убежишь!
— Но ведь именно ты постоянно убеждал меня уехать! Ты бы выбросил меня с твоей драгоценной земли, если бы это было возможно. Ты велел мне уезжать…
— И ты не послушалась.
— Я пыталась…
— Ты не послушалась меня вовремя, — рявкнул он. — Только отойдите от меня сейчас, и вам конец, мисс Уоррен, неужели это не ясно?
Дикий крик прорезал воздух. Крик белого солдата. С него, еще живого, сняли скальп.
Тила с вызовом смотрела на Джеймса, но ее всю трясло. Глаза девушки лихорадочно блестели. Слезы! Она так старалась не расплакаться!
Джеймс громко заговорил на языке мускоги, не оглядываясь, не отрывая взгляда от Тилы:
— Дочь Уоррена — моя пленница. Я ее забираю! — Он твердо взял ее за руку, не решаясь ни на секунду ослабить хватку и боясь, как бы она не увидела кошмара, творящегося вокруг. — Не смотри вниз и не оглядывайся!
К счастью, Джеймс хорошо кормил жеребца, выращенного в Симарроне, и сейчас тот быстро унес двух седоков с поля боя.
Джеймс не щадил коня — они стремительно мчались по тропам, топям и болотам, сквозь заросли. Он хотел скорее покинуть это страшное место.
Джеймс не заговаривал с Тилой, не позволял коню замедлить шаг, пока они не добрались до его убежища. Там он спешился и снял Тилу, поставив ее на землю.
Она в упор смотрела на него, прямая, как струна, и напряженная. Царственная! Истинная белая леди с Юга. Не издав ни звука, девушка холодно отвернулась от него и направилась к воде.
Он радовался, что Тила жива.
Но ярость не покидала его: ведь она едва не погибла. Джеймс все еще дрожал от страха за нее, потому что чуть не опоздал.
— Значит, ты уезжала, — презрительно проговорил он. — Возвращалась к своим роскошным гостиным, очаровательным собеседникам, ко всему, что подобает такой благовоспитанной молодой леди.
— Ни к чему я не пыталась вернуться.
Нет, этого нельзя так оставить. Девушка чуть не погибла. Эту дурочку следует трясти до тех пор, пока она не осознает, как опасна глупость.
— Значит, ты надумала покинуть эти дикие, варварские места? — насмешливо осведомился Джеймс.
Обернувшись, Тила уставилась на него. О, если бы глаза этой девушки не были такими прекрасными, кожа такой шелковистой и белой, а волосы такими огненно-рыжими!
— Я хотела убежать от этих страшных сражений, ужаса и смерти! Твой друг собирался перерезать мне горло!
Да! Выдра с наслаждением убил бы ее. Казалось, что нож вонзился в самого Джеймса.
— Я медленно и мучительно убивал бы его, если бы он сделал это.
— Как утешительно! Я радовалась бы, глядя из рая на твои усилия.
— Или из ада! — Его глаза сузились. Долго сдерживаемый гнев прорвался наружу. — Почему ты покинула дом моего брата?
— У меня не было выбора.
— Джаррет никогда бы не выгнал тебя.
— У меня не было выбора!
Дерзкая, все такая же дерзкая! Она упряма и сражается до конца. Джеймс мог одолеть белых и краснокожих врагов. Но не мог взять верх над ней.
Снова гнев вспыхнул в нем, и он шагнул к девушке. Она отступила, но бежать было некуда. Джеймс коснулся Тилы, сам не зная зачем, возможно, желая лишь встряхнуть ее, но тут же неукротимый огонь опалил его. С неистовой силой он прижал Тилу к своей обнаженной груди. Злые слова слетали с губ Джеймса.
— Ты покинула Симаррон, но отправилась не домой, хотя могла бы уплыть туда из залива Тампа. Ты совершила путешествие через весь край. Так в чем же дело? Неужели к тебе наконец вернулся здравый смысл? Ты бежала от войны? Или вот от этого бронзового тела краснокожего? Она с силой выдернула руку.
— Я не боюсь тебя! Я не боюсь тебя, ты…
— А следовало бы бояться! Притом давным-давно. Ты должна была опрометью броситься назад, в роскошные гостиные Чарлстона, как только ступила на эту землю. Проклятие, почему ты не уехала тогда?
— Убирайся к дьяволу!
— Думаю, я окажусь там довольно скоро. — Джеймс снова безотчетно коснулся ее. Гнев сменился неукротимым голодом, ярость — страстью. Джеймс не понимал, почему эта девушка стала для него наваждением. Однако он слишком долго следил за перипетиями ее судьбы. Его муки окончены, но только на эту ночь.
Положив руки ей на плечи, Джеймс начал подталкивать Тилу назад, пока она не уперлась спиной в старый искривленный кипарис. Сдерживая бурю, бушевавшую в душе, он горячо зашептал:
— Разве тебя не предупреждали, что здесь идет война? Разве ты не слышала, что мы грабим, насилуем и убиваем? А в этих диких местах краснокожие творят что хотят? Не слышала? Может, не поверила? Может, для тебя было так соблазнительно позабавиться с индейским юношей? Коснуться и отпрянуть, пока не обожглась?
— Любой, кто дотронется до тебя, обожжется! Обжигает твоя ненависть, ярость, горечь. Любой…
Больше Джеймс не желал слушать. Схватив Тилу за плечи, он поклялся, что теперь ей не убежать от него.
— Ну тогда, любовь моя, ощути жар огня! В нем действительно полыхал огонь, неистовый, безжалостный. Если бы благоразумие не покинуло его, он не был бы так груб. Но благоразумие вытеснил голод — жадный, ненасытный. Джеймс схватил ворот ее платья; ткань затрещала и разорвалась. Он прижался губами к ее губам, пробуя их на вкус, требуя ответа. Джеймс боролся с неистовой страстью, рвавшейся наружу. Девушка извивалась и брыкалась, обрушивая на него кулаки. Но Джеймс подхватил Тилу на руки, опустил ее на мягкую влажную землю, усыпанную сосновыми иглами. Он ненавидел ее. Ненавидел себя. И тем ненасытнее был его голод.