— Я… что-нибудь придумаю, — лепечу, а сама отвожу взгляд. Плотнее запахиваю махровый халат на груди и держу его рукой.
Что я могу придумать? Если говорить честно, то все это время единственная здравая мысль, что посещала меня, касалась совсем не моего проживания, или состояния, или еще чего-то… Она была совсем о другом…
— Ты должна знать, — голос Лесника звучит грубовато сейчас, когда уже стемнело, снег перестал падать, а мы все еще стоим вдвоем на крыльце, освещенном только наполовину, от открытой в дом двери. — Что теперь это и твое жилище. Здесь жил Алекс после того, как прошел реабилитацию, приходил в себя. Поэтому можно сказать, что он принадлежит и тебе.
— Нет, нет, — все еще волнуюсь я о том, что причиняю неудобства Леснику. — Я уеду, съеду, можешь не волноваться, дом скоро будет свободным.
Говорю, а сама расстроенно обдумываю, что и как я могу сделать, куда пойти, где взять денег на дорогу. Потому что возвращаться в город — это не вариант. Идти к Блэквуду-старшему — и подавно. Несмотря на то, что лично мне он вроде бы как ничего плохого не сделал, но…
Лесник оборачивается, пригвождает меня к месту своим темным страшным взглядом к месту, кладет руку на плечо, чуть сжимая его:
— Оставайся и живи. Тебя никто никуда не гонит.
Потом поворачивается и идет быстро, размашисто, прочь той же дорогой, что и до этого. Удивленно моргаю: что это было? Физических контактов Лесник никогда себе не позволял, только тогда, в ТУ САМУЮ страшную ночь, когда сгорела вся моя жизнь. Видимо, так он поставил точку в моих и своих сомнениях по поводу моего местонахождения здесь…
Заношу коробку с гостинцами от Лесника в дом, выуживаю молоко, яйца, мясо, распределяю все в холодильнике, посмеиваюсь над зубной пастой с волчонком и детским кремом — оборотень не может заставить себя зайти в отдел косметики, а потому покупает мне нужные элементарные предметы гигиены в детском отделе.
Сделав все это, снова возвращаюсь к дивану, к непрочитанной скучной книге. Сколько таких вечеров, наполненных одиночеством у меня уже было? А сколько их еще будет?
Поднимаю глаза, гляжу в окно и вздрагиваю: между кустов снова стоит темная фигура. Лесник? Но что он забыл? Решил вернуться?
Темное мрачное предчувствие пузырьками поднимается по моей спине. Руки начинает потрясывать от неясного ощущения.
Вздыхаю, а потом еще раз, задержав воздух в груди — пытаюсь успокоиться. Взяв себя в руки, открываю дверь и говорю в пустоту темной фигуре, что стоит в тени деревьев:
— Лесник! Что случилось?
Огромная мужская фигура делает шаг из тени, и я прижимаю руку ко рту, чтобы не закричать. В глазах темнеет, и я чувствую, что близка к обмороку, хотя ни разу не лишалась чувств. Не может быть!
Страшно сделать шаг.
Страшно подойти.
Страшно остаться на месте.
И потому я, как перед прыжком в воду с высоты, задерживаю дыхание и выхожу из спасительной тени деревьев.
— Лесник! Что случилось? — кричит мне Амалия, и от ее голоса по моим венам кровь начинает пульсировать быстрее, скорее. Жар опаляет щеки, шею. Внутренний волк порыкивает, — он стремится к ней, к своей женщине.
Она тут же узнает меня: прикладывает руку ко рту, удерживая беззвучный крик внутри, и у меня пробегает мысль, что она прямо сейчас мне скажет о том, что не хочет меня больше видеть никогда и ни при каких обстоятельствах.
Я причинил ей столько боли, стал свидетелем слез, сломал ей жизнь. И теперь вижу перед собой не прекрасную ослепительную мадам Блэквуд, а невысокую девушку, волчицу, что со страхом смотрит вперед.
И только потом мой мозг анализирует картину полностью: на ее щеке — следы от шрамов, что оставил на ней нож Клауда (это я знаю точно, видел его уникальную заточку), небольшие шрамы виднеются на приоткрытых халатом руках, ногах в прорезях одежды.
Эти шрамы сносят мне крышу, и я откидываю все свои трусливые мысли в сторону и стремлюсь к ней. Она нужна мне, только она одна. Моя истинная пара, моя любимая девочка, моя Амалия, Ами.
Подхватываю ее ослабленное тело в кольцо своих рук, а она вздыхает и смотрит во все глаза на меня.
— Это и правда ты? — вдруг выдыхает и проводит своей мягкой ладошкой по моей щеке, покрытой щетиной. — Не может быть.
Может, может, поверь мне.
— Я же обещал тебе, что всегда буду с тобой, — говорю, а она хмурится, прислушиваясь к моему голосу. Да, он звучит сейчас хрипло и будто из треснувшей бочки: я не разговаривал почти два месяца.