Не все прошло так же гладко при «аресте» годовалого императора. Солдатам был дан строгий приказ не поднимать шума и взять ребенка только тогда, когда он проснется. Так около часа они и простояли молча у колыбели, пока мальчик не открыл глаза и не закричал от страха при виде свирепых физиономий гренадер. Елизавета решила попросту выслать из страны Брауншвейгскую семью. 28 ноября санный обоз из закрытых кибиток, в которых сидели Анна, бывший император, его отец и приближенные, под конвоем поспешно покинул Петербург по дороге к западной границе России. Но потом Елизавета одумалась, пожалела о своем великодушном поступке и решила задержать Анну с семьей в Риге. Несчастная семья оказалась в заточении в Динамюнде — крепости на Даугаве. Стало ясно, что клетка за несчастными захлопнулась навсегда. В Динамюнде узники провели более года, там в 1743 году Анна родила третьего ребенка — Елизавету (принцессу Екатерину она родила еще в Петербурге в 1741 году), а в январе 1744 года их всех повезли подальше от границы — в центр России, в город Раненбург Воронежской губернии. Императрица требовала, чтобы при этом ведавший перевозкой генерал Салтыков сообщил: отъезжая на новое место, Анна Леопольдовна и ее муж были «недовольны или довольны». Салтыков отвечал, что когда члены семьи увидели, что их намереваются рассадить по разным кибиткам, они «с четверть часа поплакали» и, вероятно, думали, что их хотят разлучить. Опасность быть разлученными друг с другом теперь повисла над ними как дамоклов меч. Жизнь их проходила в ожидании худших событий. Их привезли в Раненбург — город под Липецком. Там Брауншвейгская семья прожила до конца августа 1744 года, а затем туда внезапно прибыл спецкурьер майор Николай Корф. Он привез с собой секретный указ императрицы, жестокий и бесчеловечный. Предполагалось заключить арестантов в Соловецкий монастырь — место дикое и суровое. При этом ему поручалось ночью отобрать у родителей экс-императора Ивана и передать капитану Миллеру, которому было приказано везти четырехлетнего малыша в закрытом возке на север, ни под каким видом никому не показывая и ни разу не выпуская его из возка.
Корф запросил императрицу, что же делать с Юлией Менгден — ведь ее нет в списке будущих соловецких узников, и «если разлучить принцессу с ее фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние». Петербург остался глух к сомнениям Корфа: Анну вести на Соловки, а Менгден оставить в Раненбурге. Что пережила Анна, прощаясь навсегда с возлюбленной подругой, которая составляла как бы часть ее души, представить трудно. Ведь, уезжая из Петербурга, Анна просила императрицу об одном: «Не разлучайте с Юлией!» Тогда Елизавета, скрепя сердце, дала согласие. Теперь она передумала. Корф писал, что известие о разлучении подруг и предстоящем путешествии в неизвестном для них направлении как громом поразило всех узников: «Эта новость повергла их в чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. — Е. А.), они отвечали, что готовы исполнить волю государыни». По раскисшим от грязи дорогам, в непогоду и холод, а потом и снег арестантов медленно повезли на север. Обращает на себя внимание как поразительная покорность этой женщины, так и издевательская, мстительная жестокость императрицы, которая была продиктована не государственной необходимостью или опасностью, исходившей от этих безобидных женщин, детей и генералиссимуса, не одержавшего ни одной победы. В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну разделяли сотни миль, Елизавета написала Корфу: «Спроси Анну, кому отданы были ее алмазные вещи, из которых многие не оказались в наличии. А если она, Анна, упорствовать станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи ей, что я вынуждена буду Жульку пытать и если ей ее жаль, то она не должна допустить ее до такого мучения». Словом, била по самому больному. Это было не первое письмо такого рода, полученное от Елизаветы. Уже в октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его, генерала, Анна Леопольдовна — до императрицы дошел слух об этом. Салтыков отвечал, что это навет и «у принцессы я каждый день поутру бываю, только, кроме ее учтивости, никаких неприятностей, как сам, так через офицеров, никогда не слышал, а когда что ей необходимо, то она о том с почтением просит». Салтыков писал правду — такое поведение было характерно для Анны. Она была кроткой и безобидной женщиной: странная, тихая гостья в этой стране, на этой земле. Но ответ Салтыкова явно императрице не понравился — ее ревнивой злобе к этой женщине не было предела. Исходя из знания характера и привычек императрицы, ее ненависть к Анне понятна. Елизавете было невыносимо слышать и знать, что где-то есть женщина, окруженная, в отличие от нее, императрицы, детьми и семьей, что есть люди, разлукой с которыми вчерашняя правительница Российской империи печалится больше, чем расставанием с властью, что ей вообще не нужна власть, а нужен был только дорогой ее сердцу человек. Лишенная, казалось бы, всего — свободы, нормальных условий жизни, сына, близкой подруги, — эта женщина не билась, как ожидала Елизавета, в злобной истерике, не бросалась на стражу, не писала императрице униженных просьб, а лишь покорно принимала все, что приносил ей начинающийся день, еще более печальный, чем вчерашний.