Между тем шли месяцы, а результатов расследования не было никаких! Государыня гневалась, читая признания самозванки, что Пугачев — ее «кузен», да еще видя ее роспись на протоколах — «Елизавета»! Императрица потребовала ускорить следствие, тем более что стала заметна беременность самозванки, и к тому же у нее проявились симптомы скоротечной чахотки — болезни в каземате нередкой. С раздражением писала Екатерина Голицыну: «Князь Алексей Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы перестала играть ту комедию, которую она и в последних к вам присланных письмах продолжает и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою... Вы ей советуйте, чтоб она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль и откудова она родом, и давно ли сии плутни промышленны. Повидайтесь с нею и весьма серьезно скажите ей, чтоб она опомнилась». Голицын перешел к угрозам, обещая применить к арестантке «крайние способы для узнания самых ея тайных мыслей». Какие «крайние способы» применяли в России, знали все, и только это существо не понимало, о чем идет речь, даже вынуждая Голицына объяснять «разницу между словесными угрозами и приведением их в исполнение». Но все было бесполезно. Тогда Екатерина предписала Голицыну: «Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы, наконец, ее образумить».
Поэтому больную, беременную женщину лишили одеял, теплой одежды, более не пускали к ней служанку, на обед стали давать грубую пищу. Особенно тягостен был для самозванки «крепкий караул». Сутки напролет в камере, при свечах, находились офицер и несколько солдат, которые, сменяя друг друга, не спускали с нее глаз. Все естественные надобности женщине приходилось совершать тут же, и, как писала узница, «с ними я и объясниться не могу». Да что тут объясняться! Непрерывного наблюдения от стражи требовал устав — отвернешься, а злодейка возьмет и лишит себя жизни!
А она слабела день ото дня и как-то написала Екатерине: «Ваше императорское величество! Наконец, находясь при смерти, я исторгаюсь из объятий смерти, чтоб у ног Вашего императорского Величества изложить свою плачевную участь. Ваше священное величество не погубите меня, но напротив, прекратите мои страдания. Вы увидите мою невинность. Мне говорят, что я имела несчастие оскорбить Ваше императорское величество, то я на коленях умоляю Ваше Величество выслушать меня лично... Мое положение таково, что природа содрогается». Опять за свое! Будто не было с ней долгих бесед князя Голицына, будто ее всячески не «утесняли».
Наконец Екатерине стало известно, что «утеснение строгостью» приближает не истину, а лишь смерть арестантки. Тогда, чтобы окончательно сломить волю преступницы, к ней приходил Алехан, от которого она, возможно, и была беременна. Он рассказывал ей всю правду о гнусной ливорнской затее с фальшивой свадьбой на борту корабля «Три иерарха». Не помогло! Когда императрице стало известно о приближении смерти, последовал новый указ князю Голицыну: «Узнайте к какому исповеданию она принадлежит и убедите ее в необходимости причастья перед смертию... Пошлите к ней духовника, которому дать наказ, чтоб он довел ее увещеваниями до раскрытия истины». Как известно, с петровских времен в России тайны исповеди не существовало. Для русских неведом святой Иоанн Непомук — чешский священник, который отказался открыть королю тайну исповеди королевы, за что его бросили во Влтаву. В России было иначе. Закон 1722 года принуждал православного священника — во имя государственной безопасности — нарушать таинство исповеди своего духовного сына. Священник рассматривался властью как должностное лицо, которое служит прежде всего государству, а потом уже Богу, и наряду с другими чиновниками обязан принимать изветы и писать доносы. В практику Тайной канцелярии Петра Великого входит особый, невиданный термин — «исповедальный допрос». Он применялся к умирающему от пыток узнику, которого исповедует священник, а рядом сидит секретарь с бумагой и пером. «Исповедальный допрос» считался сыском абсолютно достоверным, ибо на смертном одре человек не может лгать. Два дня вел «исповедальный допрос» призванный к самозванке священник, но «принцесса» так себя и не назвала и вины за собой никакой не признала. В отместку за это поп не отпустил ей грехи и ушел из камеры... А потом пришла смерть. 4 декабря 1775 года в 7 часов пополудни она умерла. Не было наводнения, не было омерзительных крыс, которые лезли на койку, как мы привыкли видеть на картине Флавицкого. Была тишина, наверное, лишь потрескивали свечи, и под взглядами солдат умирала эта незнакомка, унося в могилу и неродившееся дитя, и свою тайну.