Ситуация не изменилась и позже, после смерти императрицы Елизаветы Петровны в декабре 1761 года. Петр III Федорович стал императором Всероссийским, он приблизил к себе фаворитку графиню Елизавету Романовну Воронцову, ходили слухи, что поэтому царь намерен избавиться от жены, сослать ее в монастырь. Дашкова дерзила императору, бегала к Екатерине, принося ей новости и слухи. В гвардейской среде и в обществе сочувствовали обиженной императрице, обстановка была наэлектризована, всюду говорили о заговоре. Так это и было — заговор зрел. Однако пружины заговора, который плела Екатерина и братья Орловы, были неведомы юной княгине Дашковой.
«Они были первые из тех верных сынов Российских, которые сию империю от странного и несносного ига и православную церковь от разорения... возведением нас на всероссийский престол освободили» — так высокопарно сказано в указе Екатерины II о присвоении пяти братьям Орловым — вчерашним незнатным новгородским дворянам — графского титула за участие в дворцовом перевороте 28 июня 1762 года. Братьев Орловых — Ивана, Григория, Алексея, Федора и Владимира — еще задолго до переворота все знали: они, как никто другой, славились в столице своим буйством и скандальными похождениями по притонам и кабаках. Как на подбор могучие, красивые, они были в центре всеобщего внимания. Особенно прославились Григорий, ставший фаворитом императрицы Екатерины Алексеевны, и Алексей, по прозвищу Алехан, щеку которого «украшал» глубокий шрам — след от какой-то кровавой драки.
Орловы были гвардейцами, а в XVIII веке гвардия сыграла особую роль в истории России и династии. Гвардия — это не только усатые красавцы в великолепных мундирах, не только мужественные воины — стойкость, самоотверженность русской гвардии общепризнана. Гвардия — это еще и особая привилегированная воинская часть со своими традициями, психологией. Они имели весьма преувеличенное представление о своей роли в жизни дворца, России. Лестью, посулами, деньгами не раз удавалось направить гвардейцев на антигосударственные преступления — перевороты, убийства. Кроме всего прочего, гвардия была капризна и своевольна — на ее пути не становись! Воля ее закон! Так и получилось, что со вступлением на престол Петра III гвардия невзлюбила императора, а он мало считался с ней, как вообще с мнением тогдашнего общества, за что и пострадал. Тесно связанная через Григория Орлова с гвардией, наученная недавним опытом провалившегося заговора с участием Бестужева, императрица осторожничала. К этому времени она была уже опытным, скрытным политиком, ибо играла в смертельно опасную игру, да и вообще никогда не была склонна раскрывать свою душу перед людьми.
А тут милое, умненькое создание, племянница канцлера Воронцова, набравшего силу при Петре III, она же — родственница Никиты Панина — воспитателя сына Екатерины Павла Петровича. Панин спит и видит, как бы возвести на престол своего воспитанника в обход самой Екатерины. И наконец, нельзя забывать, что княгиня Дашкова — родная сестра Лизаветы Воронцовой, фаворитки императора. Словом, откровенничать с ней было весьма опасно. А послушать ее сплетни, поболтать с ней — отчего же нет? В письме к графу Понятовскому, своему бывшему любовнику, уже после переворота Екатерина сообщала: «Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя она хочет приписать себе всю честь этого переворота, была на весьма худом счету благодаря своей родне и ее девятнадцатилетний возраст не вызывал к ней большого доверия. Она думала, что все доходит до меня не иначе, как через нее. Наоборот, нужно было скрывать от княгини Дашковой сношения других со мной в течение шести месяцев, а в четыре последние недели ей старались говорить как можно менее... Правда, она умна, но ум ее испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером». Сорок три года спустя, в 1805 году, Дашкова в письме своей подруге Гамильтон пыталась опровергнуть это мнение государыни, о котором ей кто-то сообщил: «По восшествии на престол она [Екатерина] писала польскому королю и, говоря об этом событии, уверяла его, что мое участие в этом деле ничтожно, что я на самом деле не больше как честолюбивая дура. Я не верю ни одному слову в этом отзыве, так удивляюсь, каким образом умная Екатерина могла так говорить о бедной ее подданной и говорить в ту самую минуту, когда я засвидетельствовала ей безграничную преданность и ради ее рисковала головой перед эшафотом».