Впрочем, большую часть своей вдовьей жизни она посвятила благотворительности, и созданное ею попечительское ведомство получило впоследствии ее имя, стало символом милосердия и любви к ближнему... При этом Мария Федоровна не превратилась в благостную старушку. Сильная, свежая, для своего возраста красивая, она никогда не болела и не знала, что такое усталость, слезы и уныние. С привычным для нее педантизмом, усердием и неумолимостью она делала свои добрые дела, как раньше вела семью Павла, рожала и воспитывала детей... Словом, как писал Бенкендорф, Мария была «живым уроком всех добродетелей... Важнейшие, как и самые мелкие, подробности надзора за воспитанием принятых ею под свое попечение нескольких тысяч детей и за устройством множества больниц занимали ее ежедневно по нескольку часов, и всем этим заботам она посвящала себя со всем жаром и увлечением высокохристианской души. Уже в весьма преклонных годах императрица никогда не отходила к покою, не окончив всех своих дел, не ответив на все полученные ею в тот день письма, даже самые малозначащие. Она была рабой того, что называла своим долгом...».
Мария Федоровна часто жила в Елагином дворце и, конечно, в любимом ею Павловске, где дворец, каждый поворот аллеи, каждый цветок значили для нее так много, как ни для кого другого на свете... Ее душа, несомненно, и до сих пор обитает в аллеях Павловского парка. Смерть пришла к ней неожиданно 24 октября 1828 года: неизвестная болезнь была скоротечной, и почти до конца Мария не верила, что ей, всегда бодрой, подтянутой, дисциплинированной, а главное — такой здоровой, предстоит последнее испытание. Когда Николай увидел, что мать умирает, он попросил ее причаститься. «Как, — спросила она, — разве я в опасном положении! Я сделаю это завтра!» — «Зачем откладывать», — осторожно сказал сын. И она подчинилась, как всегда подчинялась судьбе...
Глафира Алымова: судьба смолянки
Александр Бенуа писал об этой знаменитой картине Дмитрия Левицкого: «Вот это истинный восемнадцатый век во всем его жеманстве и кокетливой простоте, и положительно этот портрет производит сильное неизгладимое впечатление, как прогулка по Трианону или Павловску».
Действительно, прелестен этот портрет смолянки Глафиры Алымовой, сидящей за арфой и вот уже третье столетие застенчиво улыбающейся нам, ее восторженным зрителям — почти слушателям. Так же прекрасны портреты и других смолянок первого выпуска Смольного института — этого знаменитого женского воспитательного заведения. Первый выпуск был особенно любим императрицей Екатериной II и ее сподвижником Иваном Ивановичем Бецким, стоявшим у истоков женского образования в России. Как уже сказано, он стал инициатором создания Смольного института. Все смолянки, принятые в институт в год его основания (1764 год), находились под особенно пристальным вниманием просвещенной императрицы и Бецкого. Для России создание такого заведения стало грандиозным, невиданным прежде экспериментом: можно ли в государственном заведении вырастить и воспитать настоящих граждан? Могут ли идеи Просвещения, подкрепленные строгим режимом закрытого заведения (родители девочек, в сущности, письменно отказывались от детей вплоть до окончания ими Института), избавить новое поколение от пороков и недостатков их отцов и матерей? Ведь так много требуется усилий, чтобы воспитать нового человека. Но была надежда, подкрепленная мыслями модных тогда философов: юному человеку, подобному мягкой глине, рукой воспитателя можно придать любую форму.
Высокопоставленные посетители Смольного среди всей толпы очаровательных юных смолянок больше всех выделяли самую маленькую, самую беззащитную и трогательную — шестилетнюю Глафиру Алымову или, как ее звала государыня, «Алымушку». Все знали печальную судьбу этого девятнадцатого (!) по счету и, в сущности, не нужного никому ребенка в семье полковника Ивана Алымова. «Нерадостно было встречено мое появление на свет, — так начинает Алымова-Ржевская свои мемуары. — Дитя, родившееся по смерти отца, я вступала в жизнь с зловещими предзнаменованиями ожидавшей меня несчастной участи. Огорченная мать не могла выносить своего бедного девятнадцатого ребенка и удалила с глаз мою колыбель, — а отцовская нежность не могла отвечать на мои первые крики. О моем рождении, грустном происшествии, запрещено было разглашать. Добрая монахиня взяла меня под свое покровительство и была моею восприемницею. Меня крестили как бы украдкой. По прошествии года с трудом уговорили мать взглянуть на меня. Она обняла меня в присутствии родных и друзей, собравшихся для такого важного случая. День этого события был днем горести и слез... Мне постоянно твердили о нерасположении ко мне матери моей...» Словом, Глафира была сиротой при живой матери и, вероятно, совсем не случайно оказалась в числе бедных дворянских девочек в Смольном. Здесь, под крылом заботливой начальницы Смольного института Софии Ивановны Делафон, девочка расцвела. Живая и милая, она стала всеобщей любимицей. С ней, посещая Смольный, играла сама императрица. Она же писала девочкам письма, и в одном из них — оно написано по-французски, — ласковое прозвище Глафиры — Алымушка — Екатерина II написала по-русски — так звучит теплее...