— Но кем эта индульгенция подписана?
— В данной войне, мой друг, вашим военным министерством.
Он засмеялся. Официант подошел с меню, чтобы они выбрали десерт. Они заказали мороженое — ванильное и шоколадное. Поговорили о жаре, о фильме, который она видела несколько месяцев назад, о цветах в ее саду…
— Вы же ничего не ели, — заметила она, взглянув на тарелку лейтенанта, где лежал почти не тронутый салат.
— Не хочется.
— Вас что-то тревожит?
— Немного.
— То, о чем вы не можете мне рассказать?.. Ну конечно, не будем касаться ваших личных дел.
— Да нет, пожалуйста! Я сам давно хочу задать вам нескромный вопрос, но… не осмеливаюсь.
— Спрашивайте. О чем мы будем говорить в этот вечер, ни на что не повлияет. Ведь, скорее всего, мы больше никогда не увидимся.
— Хорошо, я спрошу. Почему вы живете в этой стране? Ведь здесь ад, а вы продолжаете тут жить. Если вы не можете или не хотите ответить, я пойму ваше молчание и мы поговорим о чем-нибудь другом.
Его собеседница на миг заколебалась.
— Вам в самом деле интересна моя история? — Она бросила сигарету в пепельницу и тут же закурила другую. — Я расскажу… в немногих словах. Мои родители приехали сюда вскоре после свадьбы. Я родилась и выросла здесь. Отец владел чайной плантацией в окрестностях города. Он был человеком недюжинным, много читал, увлекался живописью. Он прекрасно ладил с туземцами, они его любили. Моя мать была отличная хозяйка, и мы все трое жили очень счастливо. Мне исполнилось тринадцать лет, когда началась вторая мировая война, и восемнадцать, когда полуостров захватили трудолюбивые и энергичные желтокожие человечки, обожавшие своего императора… Хорошо, лейтенант, я буду краткой. Кончилось тем, что нас отправили в концлагерь. Мать умерла от дизентерии, и захватчики нашли предлог, чтобы уничтожить моего отца… — Она поглядела с вызовом на лейтенанта и добавила тихо: — А меня изнасиловали отвратительно сопящие солдаты с черными блестящими волосами. Это было страшно. Я чуть не сошла с ума, хотела умереть… Нет, нет, не надо выражать мне сочувствия, лейтенант. С тех пор прошло больше двадцати лет. Я осталась жить.
Он был растерян и смущен. А она продолжала:
— Ну, вот. Представителям Красного Креста удалось спасти то, что от меня осталось. Меня посадили на пароход, отправлявшийся на родину моих родителей, которая как-никак была и моей родиной… Я поселилась у дяди, брата моего отца.
Лейтенант, опустив глаза, ерзал на стуле, вертел ложку, покашливал.
— Я вижу, вы шокированы, друг мой. Пожалуйста, не принимайте мою судьбу слишком близко к сердцу, но и не считайте меня циничной. А вообще, быть может, вас смутила не моя история сама по себе, а то, что я ее рассказала так откровенно? Я считаю, что, в сущности, мы боимся слов больше, чем того, что эти слова обозначают, и в результате возникает глубочайшее взаимное непонимание. Подумайте хорошенько, ведь тень розы не красивее самой розы, тень бандита не так опасна, как сам бандит. На мой взгляд, — разрешите мне метафору, — слова — это тени вещей, лиц, фактов и мыслей, которые они обозначают. Верность тени по отношению к предмету… я хочу сказать, что ее размер, форма, густота зависят от положения источника света, то есть от характера человека и от того, как он владеет своим языком. Вы поняли, что я имею в виду?
Он утвердительно кивнул.
— В таком случае позвольте мне досказать. Я была религиозной девушкой, католичкой, которая привыкла исповедоваться хотя бы раз в неделю… Когда меня привезли к дяде, я с ужасом обнаружила, что беременна. Вы представляете мое положение? Мне предстояло дать жизнь ничейному ребенку, зачатому в самую тяжелую минуту моей жизни, существу, которое я никогда не смогла бы полюбить. Неделя прошла в адских муках, но после долгой борьбы с совестью я все-таки решила прибегнуть к аборту, конечно вопреки совету моего исповедника. Повторяю, мне была невыносима мысль иметь ребенка от этих зверей. Иногда в худшие минуты мне казалось, что ребенок зачат от всех них и поэтому родится чудовищем со многими головами. И я обратилась к врачу…