— Так и получилось?
Лейтенант отрицательно покачал головой.
— Нет. Мать — как я ожидал и желал — могла бы вернуться в город к своим родителям, могла помириться с ними, войти в то общество. Но она не сделала ничего подобного. Осталась на прежнем месте. В негритянском гетто, не изменив прежним друзьям и прежним привычкам…
— А я ее понимаю. Это была ее форма протеста против дискриминации. Не приходило ли вам в голову, что, поступая так, она тем самым выбрала свою позицию в расовой борьбе?
— Да, я об этом думал. И это меня тревожит, потому что сам я до сих пор не могу побороть нерешительность. У матери, видимо, было больше мужества, чем у меня. И больше человеческого достоинства.
— Где она сейчас?
— Она умерла три года назад. Похоронена на том же кладбище, рядом с отцом.
— А вы не думали, что, попав сюда, вы можете погибнуть?
— Я решил, что это тоже какой-то выход.
Учительница закурила шестую сигарету.
— Лейтенант, вы верите в грех?
— Рассудком… нет. Но телом и той частью мозга, которая, как это ни парадоксально, кажется свободной от рассудка, я верю… и как верю! По правде говоря, я все больше погружаюсь в душевный хаос — особенно после года этой войны. У меня такое впечатление, что я постепенно исчезаю, растворяюсь как личность… Я плохо переношу здешний климат, не понимаю этот народ и солгал бы, если бы сказал, что мне он нравится. Завтра я уезжаю на родину. Мне следует радоваться, а я не чувствую ничего, кроме тревоги и неуверенности. Иногда я спрашиваю себя, кто я такой? Что это за мир, куда нас привезли?.. У меня на родине не прекращаются вспышки расовой ненависти. Там, в наших городах, тоже появились партизаны — черные. А здесь мы воюем с теми, кого условно называем красными. Но может быть, эти восстания и там и тут — эпизоды одной и той же борьбы, порожденной неизлечимой человеческой глупостью? Тридцать процентов нашей армии здесь составляют негры, и это наводит на грустные размышления. В чем смысл?
Он думал, что собеседница ответит, но она продолжала молчать, и, не выдержав затянувшейся паузы, он заговорил снова.
— Наш приходский священник как-то сказал в воскресной проповеди, что тело — вместилище души и поэтому его следует почитать. Так вот, на мой взгляд, для негра тело — тюрьма его духа. Но у кого ключ, который мог бы освободить нас? У белых?
— Нет, не думаю. Тогда все обстояло бы очень просто. Белые вашей страны тоже живут в тюрьме, которую они сами воздвигли на фундаменте своих предрассудков. Они могли бы в свою очередь считать, что ключ их свободы находится в руках так называемых цветных.
— У кого же тогда ключ? Может быть, у бога? Но бог, по-видимому, соблюдает в этом вопросе полный нейтралитет. У бога нет кожи.
Она грустно улыбнулась.
— Расскажите мне о своей жене.
— Она квартеронка…
— Кто?
— Это значит, что она на четверть негритянка.
— Как глупо! Вы же сами подыгрываете белым, оценивая людей в зависимости от того, к какой расе они принадлежат. Зачем употреблять эту нелепую и унизительную терминологию? Почему вы не сказали мне просто, что за человек ваша жена?
— Она красива, умна. Она верный друг…
— Тогда что же не так в вашем браке? Или вы ее разлюбили?
Лейтенант залпом выпил кофе, точно рюмку крепкого спиртного, чтобы собраться с духом. Странно: ему было легче признаться этой женщине в своем отношении к отцу и к матери, чем рассказать ей о Ку. Словно он сидел перед законной супругой.
— Первые месяцы тут я был совсем один. Потом однажды вечером, когда мне стало особенно тоскливо, я зашел в какой-то дансинг и увидел там девушку… туземку. Я потанцевал с ней, и через полчаса мы уже были в постели; перед этим я, чуть не умерев от стыда, договорился о цене с ее хозяином, который потребовал с меня плату вперед. Я возненавидел этого типа с первой минуты. — Лейтенант нагнул голову и, понизив голос, добавил: — Кстати, он сейчас здесь, в зале. Вон там — слева от нас, за центральным столиком…
Учительница незаметно повернулась и бросила быстрый взгляд на торговца женщинами, который в эту минуту ел ложечкой оранжевую мякоть манго. Она прошептала:
— Я его знаю. У него хватило наглости как-то прийти ко мне домой с «деловым предложением». Он всего-навсего хотел включить меня в список девушек, пользующихся его услугами.
— Не может быть!
— Почему же? Или, по-вашему, я уже слишком стара и некрасива?
— Какой подлец!
— Ну, — улыбнулась учительница, — это холодный реалист, не имеющий ни малейшего представления о нравственных категориях. Он пришел ко мне, полагаясь на аксиому, к сожалению вполне действенную, что никто или, вернее, мало кто откажется от возможности заработать побольше. Он узнал, что я живу одна, и на этом построил свои расчеты. Знаете, что он мне сказал? Что среди его клиентов есть люди с самыми разными вкусами. Одни предпочитают невинных девочек, другие — девушек от пятнадцати до двадцати лет, но иногда к нему обращаются почтенные люди, которых интересуют зрелые женщины вроде меня. А бывают и клиенты, которым нравятся только мальчики.