Я принял серьезный вид человека, озабоченного своими мыслями. Хотя, признаться, мне в ту минуту страшно хотелось ответить на Томкину жалобу одной из самых свирепых гримас, на которые было способно мое лицо.
Бабушка утерла губы, произнесла:
— Когда я ем — я глух и нем; когда я кушаю — я никого не слушаю.
Я поддакнул:
— Правильно, бабушка. Вещие твои слова.
— Ага, будешь еще дразниться, все расскажу, все расскажу… Такое расскажу! — Тома слегка скривила губы и в такт словам покачала толовой, всем своим видом давая понять, что якобы знает про меня что-то ужасное.
Я моментально перебрал в памяти все свои совершенные злодеяния за последние дни. Их, в общем-то, было предостаточно: украденные в отцовском шкафу ружейные пистоны, курение с уличными мальчишками, нарисованный фашистский знак на воротах соседа…
— Фи! Рассказывай, мне-то что, — пожал я, однако, плечами как можно равнодушнее, но на всякий случай мгновенно вытаращил глаза и свел угрожающе брови — мол, только попробуй!
— Ага! Ага! — радостно закричала Томка, смотря то на меня, то на отца. — Он опять, пап. Вот только что…
— Ну хватит! Не дадите поесть спокойно. Сами разбирайтесь, — построжился отец.
Некоторое время ели молча, постукивая ложками о тарелки. Тикали ходики. За окном в солнечном свете на кого-то лениво взлаивал Пушок.
Тома, как и я, сидела в одной майке. Было душной жарко от летнего зноя и горячего супа.
— Пап. — Томка что-то пощупала у себя на груди под майкой. — Пап, вот потрогай здесь. Какие-то комочки… Немножко больно. Что это?
— Хи-хи! — раздельно и тихо хихикнул я себе под нос, может быть смутно догадываясь о происхождении комочков на Томкиной груди.
Отец отставил ложку, посмотрел на бабушку, потом на дочку. Погладил ее по полове, притянул к себе:
— Это ничего, Томча, это так надо. Растешь ты у нас. Скоро совсем большой станешь.
Увлажнились глаза у бабушки. Она вздохнула и скорбно посмотрела куда-то вбок. Я не мог в том возрасте догадываться о ее чувствах. Но, конечно же, она в те минуты скорбно подумала о том, что такие вопросы девочки обычно задают матерям. А матери у нас не было. Нашей мамой был папа.
Видимо инстинктивно о чем-то догадавшись, Тома покраснела и уже совсем плаксиво и совсем некстати пронюнила:
— А Димка опять дра-а-знится-я…
Отец уже совсем строго посмотрел на меня, пытаясь придать размягченным глазам суровость:
— Пре-кра-тить! Выгоню!
Я решил более не испытывать отцовское терпение, наскоро выпил стакан киселя и вылез из-за стола. Подошел к буфету, зачем-то потренькал ногтем о стекло створки. Делать было совершенно нечего. Пыльное знойное лето уныло тянулось, словно бесконечный караван верблюдов в пустыне. И конца, казалось, этому не было видно. До школы оставался еще месяц, а в пионерский лагерь в тот год мы с Томкой почему-то не поехали. Уже невмоготу было слоняться по пустым улицам.
В большой комнате я выдвинул ящик со своим богатством. Там лежала коробочка со старинными монетами, еще коробочка с рыболовными принадлежностями, складной нож, дяди Петины офицерские погоны, полевая сумка, карандаши, компас, ружейные гильзы и много всякой другой всячины. Без интереса я погремел монетами, переложил вещи, вздохнул тоскливо и протяжно.
Вошла Томка. Покрутилась у окна, переставила без надобности горшки с геранью, посмотрела в окно и принялась расчесывать волосы своей большой кукле, при этом что-то тихо нашептывая. Еще некоторое время поширкала спичечными коробками. У нее был целый набор этих коробочек. В одной она устроила спаленку для самодельной куколки, в другой хранилась посудка из пластилина, в третьей — одежки. Потом порывисто вышла. Я услышал ее и бабушкин голоса. Бабушка собиралась на базар, отец на работу.
Я бездумно разглядывал свое богатство. Снова вошла Томка, постояла с секунду за моей спиной, но ничего не сказала. Это надо было понимать так, что после обеденного инцидента мы не разговариваем! Она замурлыкала какой-то мотив, уставилась в зеркало, выискивая что-то на своем лице. Затем я услышал скрип открываемого шифоньера. Сестренка порылась там, взяла платье и начала возле своей кровати переодеваться. Все это я видел краем глаза, но ее ежедневные переодевания меня совершенно не интересовали. А вот когда она напялила на голову зимнюю вязаную шапку, присланную из Прибалтики нашей тетей Лидой, я не выдержал:
— Может, и валенки достать, воображала несчастная!
— Не твое дело, — огрызнулась Томка. — Что хочу, то и делаю!
Перед зеркалом она долго устраивала шапку на голове, вертелась, пытаясь увидеть свой затылок, то прятала косу под шапку, то распускала волосы на плечи. Шапка, кстати сказать, имела довольно странную конструкцию. От шеи она круто поднималась вверх, плотно облегала затылок, а вот над ушами получались нелепые бугры, напоминающие рожки молодого козленка.