— Племяша! И-ка сюда, — перейдя с радости на псевдонародный говор, закричал дядя, — сидай тут. — Он взялся за бутылку портвейна. — Сегодня и ему можно, а? — обратился он для приличия к отцу и, не дожидаясь разрешения, наклонил горлышко над граненым стаканом.
— Ну уж если капельку… — начал было отец, но потом махнул рукой и взял со стола газету. — На, прочитай про нашего дядю Петю.
Чокнулись, выпили. Сразу стало тепло и очень радостно за дядю, за родных — давно я не видел их всех такими счастливыми. Я развернул газету и сразу же: вот она — дядькина фотография, сделанная еще до заключения. Сбоку в нее был вмонтирован маленький снимок времен войны. Привалившись к гусенице стальной громады, стоит молодой паренек в комбинезоне, со шлемом в руках. Трудно в неясных чертах лица узнать нашего дядю Петю, но это он — я хорошо знал эту фотографию. А вверху заголовок: «Пять орденов танкиста…» Впервые наша фамилия была напечатана типографскими буквами, да еще такими крупными.
Рассказ начинался с того, как автор случайно обнаружил в военкомате «прославленного, но незаслуженно забытого фронтовика-земляка», как разыскал его на мясокомбинате и каким оказался этот человек скромным — не хотел, чтобы о нем писали в газете. Далее шли боевые эпизоды, которые мы хорошо знали. Заканчивался очерк, кажется, следующими словами: «Наш город по праву может гордиться своим славным земляком — героем Великой Отечественной войны!»
— Так сказал ты ему или нет? — с хмельной настойчивостью о чем-то допытывался отец.
— Сказал, сказал. Заладил тоже, — досадливо отмахнулся дядька. — Сразу же и предупредил, что так, мол, и так, неприятность может случиться. Видать, с кем-то советовался, корреспонденты народ осторожный.
— А он?
— Он тоже воевал. Целую философию мне выложил. Говорит, повезло тем, кто вступил в воину зрелым человеком. Тем, говорит, потом было легче, после войны. А сопляки — те как уж привыкли к окопу и автомату, так им чудно потом вот так просто ходить к девяти на работу, сидеть за партами и краснеть у доски, воспитывать детей, чинно прогуливаться по городу, выступать на профсоюзных собраниях, следить за языком и прочая подобная мура.
— Ну уж ты тоже… загнул, — прервал его рассказ отец.
Они надолго замолчали.
— Лешку Гаврильца недавно встретил, — снова заговорил дядька, — худой-худой, черный какой-то весь. Чего с тобой, Леха, спрашиваю? А он — в отборную ругань. Говорит, котелок стал барахлить, кошмары по ночам, не опит уже неделю. А что, интересуюсь, за сны? Да одно и то же — голые фрицы, кишки, кровь… Ну, мне ясно стало. Их рота накрыла однажды купающихся фрицев. Врукопашную пошли. Лешка пырнул штыком немца в живот, а тот успел отмахнуть финкой ему полщеки. Так и катались оба в крови… — дядька усмехнулся. — Нет, не могу себе представить: Лешка и — рукопашная, Лешка и — медаль «За отвагу». Однажды он у нас в классе упал от страха в обморок, когда физик к доске его вызвал. Боялся хуже всех девчонок.
В нашем городе дядька стал в некотором роде знаменитостью, его портрет поместили в Доме культуры на стенде «Боевая слава». Стал он непременным участником всех встреч с ветеранами войны. Местный музей выпросил у него фронтовой китель и полевую сумку. А руководство мясокомбината выдвинуло дядю Петю на руководящую должность — начальником военизированной охраны. Он любил прихвастнуть, что в его «команде» теперь насчитывается больше боевых единиц, чем в военное время. Купил себе новый костюм, белых сорочек, завел спаниеля, занялся охотой на чирков и стал играть в карты с пенсионерами-ветеранами.
Как и прежде, дядя часто захаживал к нам, и беседы за бутылкой любимого портвейна номер двенадцать продолжались. Тетя Галя вроде бы успокоилась, а может быть, просто махнула на него рукой.
Перед каким-то праздником дядя Петя принес под мышкой внушительный сверток. В нем оказалась дорогая копченая колбаса. Покупали мы ее очень редко, ели в основном ливерную и «Семипалатинскую» — из конины. У отца глаза на лоб: откуда и куда столько?
— Берите — вам! — театрально развел руками дядя.
— Да ты что! Это же дорого… Зачем столько купил?
Дядя Петя посмотрел на отца как-то чересчур весело, широко и неприятно ухмыляясь, но ничего не ответил.
Вскоре я уехал в другой город.
На отцовских похоронах дядя держался молодцом. Но когда во дворе заиграла музыка, он, повидавший на своем веку столько смертей, не отличавшийся особой чувствительностью, вдруг зарыдал.
С фронта у дяди Пети болело правое легкое. Где-то он надорвался, и плевра якобы в одном месте отслоилась от чего-то, воздух стал попадать туда, куда ему не положено было попадать. Болезнь считалась довольно редкой («повезло» же им с отцом на редкие болезни), и дядю несколько раз направляли в Москву к профессорам. Как инвалиду войны, ему выделили отличную трехкомнатную квартиру, каждый год он ездил по льготным путевкам в санатории. Но болезнь все же свела его преждевременно в могилу.