– Не спрашивай о нем! – говорит резко. – Он нас предал!
– Ты имеешь в виду…
– Твоего отца! Этого негодяя, этого мерзавца, подонка…
Я сжимаюсь, уже жалея, что задала вопрос. У меня должен был быть отец, как иначе? Точнее, я предпочла бы обойтись без него, благо память о нем основательно вычищена, в доме не осталось ни одной вещи вроде бритвенного станка. Или мужских ботинок; или удочек, кажется, стоявших в кладовке. Такой обычай исповедовали древние египтяне: имена некоторых фараонов, провинившихся перед знатью и богами, вымарывали из папирусов, сбивали со стен храмов, наказывая их полным забвением. Или то были не египтяне, а шумеры? В художественной школе мы изучали искусство Древнего мира: фрески, скульптуры, мифы, обычаи, только знания забылись, почти умерли в моем мозгу…
Короче, все исчезает, остается только бессильная ярость Магдалены. Ни одного хорошего слова не прозвучит, ведь негодяй оказался еще и трусом! Он просто испугался, когда меня начали водить к психиатрам, в штаны напрудил! Еще и болезни-то не было, а мерзавец уже начал из дому исчезать, заранее строил планы, как лечь на крыло (до сих пор не понимаю смысла выражения). Какую-то тварь на стороне завел, деньги начал утаивать, а главное, во всем обвинял ее, Магдалену! Мол, надо было проверяться во время беременности, возможно, аборт сделать, а не рожать кого зря!
– Ты понимаешь, что он заявлял?! – трясут меня, взяв за грудки. – Сукин сын! Пьянствовать нужно было меньше, когда ребенка думал зачать!
А я сжимаюсь еще больше, представляя неосуществленный аборт. Я еще никто, ноль без палки, сгусток плоти, который безжалостные врачи выковыривают из чрева… Стоп – из чьего чрева?! Вот вопрос! Если поверю Магдалене, придется признать ее матерью; и отца придется признать, а этого совсем не хочется. Хочется быть подкидышем, чьи настоящие родители когда-нибудь найдутся, и жизнь волшебным образом изменится.
Сбросив наболевшее, Магдалена лезет в аптечку и тоже принимает препарат. Не такой атомный, как у меня, для снятия стресса (так она утверждает). Но расслабляет он тоже конкретно, до слез, которые текут неостановимо, водопадом. Расслабившись, забыв про злость, про обиды, Магдалена бросается меня обнимать, прижимать к себе, и ее слезы капают на мою футболку, оставляя на ней мокрые пятна.
В такие моменты во мне что-то сдвигается, вроде как пелена спадает с глаз, сердце частит, и, кажется, тоже вот-вот хлынут слезы. Становится предельно ясно: не такая уж я бездушная дебилка, помню и Марью Ефимовну, и подружек, и родственников, а главное, прекрасно понимаю: передо мной никакая не Магдалена, а мама, или, как я ее в детстве называла, мама Катя. Я даже того человека, чьи фотографии отрезаны, помню и вполне готова вклеить его изображения обратно в альбомы. Но что-то меня не пускает назад: тот мир, где все устаканено, разложено по полочкам и ясно как божий день, – меня отверг. Растоптал меня, изблевал из себя, как я могу в него вернуться?! Нет, не вернусь ни за что, буду жить в своем мире, и не фиг тут сопли распускать и говорить, что белое – это белое. Никакое не белое, а серо-буро-малиновое! Почему? Потому что так хочет «майя», которой нет, которая растворилась в небытии.
Еще один метод возвращения из небытия – подталкивание к бывшим знакомым. Я вначале не догадывалась, откуда появлялись голоса в телефонной трубке или кто-то возникал на пороге, предлагая погулять. Со мной и раньше нечасто гуляли; и звонили редко, а тут – здрасьте, не изволите составить компанию? В Петропавловке гуляния, почему бы не сходить туда вместе? Лишь потом стало ясно: это Магдалена выискивала тех, кто относился ко мне более-менее – в основном девчонок из художественной школы. Из общеобразовательной не звала: я ведь не забыла ни бойкот, ни жвачки в волосах, из-за чего приходилось целые пряди отстригать, ни кнопки на сиденьях, больно впивавшиеся в тощие ягодицы. При воспоминании о школе меня буквально трясти начинало, а тут вроде эстетически продвинутые девушки, воспитанные, ну и отзывчивые, само собой.
Вот только отзывчивость их куда-то улетучивалась, когда приближались на короткую дистанцию. Помнится, в той самой Петропавловке идем по центральной аллее с Дашкой, одетой в платье цвета морской волны. Я же в любимых мешковатых джинсах и в свободной розовой кофте, скрывающей худобу. Так вот приближаемся к шемякинскому памятнику, и Дашка говорит:
– Какой уродливый Петр! Мне лично памятник, сделанный Фальконе, больше нравится!
И хотя Медный всадник мне тоже больше по душе, соглашаться не спешу. Что-то родное видится в огромном туловище с присобаченной сверху крошечной головой. Царь какой-то нелепый, составленный наспех, абсурдный – ну чисто я сама! А своих сдавать негоже, и я на голубом глазу заявляю: этот Петр самый что ни на есть настоящий! Сумасшедший царь, построивший город для сумасшедших! Дашка пускается в спор, мол, Северная Венеция, красивейший город мира и прочая фигня, внушенная педагогами на даче Шишмарева. Но я стою на своем, благо на память пришли и Евгений, и Германн из «Пиковой дамы».