Отвечаю, мол, в следующем году выйдет. Зачем я вру? По привычке, а еще для облегчения.
– Тогда придется поступать на общих основаниях. Мы и так писали письмо ректору, чтобы второй год выбить… Да, жаль. Большие надежды подавал!
Вспоминаю, как Максим рассказывал про хромого доцента со странным прозвищем Штрихкод. Кажется, это из-за фамилии Штрих (тоже странной), но по фамилии к человеку обращаться не будешь, тем более к тому, кто тебя только что выручил.
– Извините, не знаю, как вас…
– Ах да, не представился! Аркадий Ефимович. А вы, как я понимаю, отец Максима?
Кивнув, снимаю очки. Теснота каморки-кабинета дает возможность без труда читать на корешках фамилии, многие из которых знакомы – тот же набор титанов мысли и виртуозов философского дискурса, что на полках Кая. Но Аркадий Ефимович, видно, свой среди титанов: не обращая на них внимания, роется в ящиках стола, перебирает стопки бумаг, что высятся на столешнице.
– Где ж эта работа… – слышу бормотание, – извините, время прошло… А Максим, значит, не уехал в Петербург?
– А должен был?
– Вроде собирался… Как он вообще? Год назад заходил, мы подискутировали, но больше я его не видел…
Наконец извлекается тоненькая стопка листов на скрепке. В сравнении с толстенными фолиантами, что теснятся на полках, она выглядит ничтожной, и очень странно, что Штрих поднимает ее над головой, как нечто сакральное.
– Вот она! Хотел вернуть Максиму, но он почему-то не захотел забрать. А работа очень любопытная. Парадоксальная, я бы сказал – на грани фола!
И хотя я для титанов чужой, внезапно вспыхивает интерес. Где грань этого фола? Что за гранью? Может, откроется некий секрет, то есть Штрихкод преподнесет на блюдечке штрихкод, в котором будет зашифрован рецепт спасения Кая? Этакий философский «Крибле, крабле, бумс»?
Объяснение сути сродни разговору китайца с эскимосом – ну очень разные понятийные матрицы в нас заложены. Я понимаю одно: любую системность Максим отрицал, считал глупостью, и чем дальше, тем больше погружался в экзистенциальную проблематику. Причем не в труды Сартра или Камю (это устарело, извините), скорее, в глубины восточной мудрости.
– Да вот хотя бы это… – пролистывают страницы. – Ага! Вся индусская философия – в чувстве ужаса. Ужаса не перед смертью – перед рождением. Ни у кого не хватает смелости сказать о «пропасти рождения», формуле, которая часто встречается в буддийских текстах. А между тем рождение – это пропасть, настоящая бездна… Это он цитирует Чорана. Читали Эмиля Чорана?
В ответ пожимаю плечами.
– Крайне пессимистический мыслитель. Самый большой пессимист в прошлом столетии. Ну и Ницше Максима увлекал. Причем более всего последние годы жизни, когда тот представлял себя Христом, Дионисом и еще бог знает кем. Предсмертная истерика, отягченная душевной болезнью, но Максим почему-то очень этим интересовался!
Негусто, если резюмировать. Слышал, Ницше плохо кончил, но где он и где Кай? На «крибле-крабле», во всяком случае, объяснения не тянут, и тут же накатывает желание рассказать о завешенных зеркалах, о стоянии под дождем, об авгиевой конюшне, о диких криках йети… Вывалить, короче, подноготную, а потом спросить: ну как, Аркадий Ефимович? Чоран отдыхает?
Но я такого не сделаю. Даже если задают прямой вопрос насчет Кая-Максима, увиливаю: либо отмалчиваюсь, либо безбожно вру. Вот и сейчас, резиново улыбаясь, забираю работу, благодарю и обещаю, что передам автору.
Далее блуждаю по коридорам и лестницам купеческого особняка, ориентируясь на звук молодых голосов, щебечущих о своих молодых проблемах. Когда выгребаю в заполненный молодежью холл, украшенный маскаронами и большой резной розеткой под люстрой, тут же водружаю на нос очки. Здесь наверняка тусят бывшие приятели Кая. Помнится, год назад они еще звонили, кто-то даже заходил, пытался беседовать с затворником; но тщетно, все уходили несолоно хлебавши. А кое-кто и убегал, торопливо втискивая ноги в ботинки и забывая зонтик в прихожей. Тогда комната еще не была конюшней, зеркала стояли открытыми, но месседжи Кая уже пугали, все более отделяли его от тех, кто сейчас вывалил в холл на перемену.
Двигаясь сквозь толпу, которая пребывает в броуновском движении, переговаривается, смеется, исподволь озираюсь. Иногда броуновские частицы обретают конкретный человеческий облик. Кажется, вот этот вихрастый брюнет был у нас в гостях. Или был вон тот, с большой головой и в массивных роговых очках? В голове вертятся имена-фамилии, плохо совмещаясь с реальными лицами. Да и что я им скажу, если угадаю? Здрасьте, передаю привет от снежного человека? Если честно, я боюсь быть кем-то узнанным. И одновременно – хочу быть узнанным, хочу проявления хоть какого-то интереса. Почему вам нет никакого дела до мумифицированного товарища?! Почему вы заняты исключительно своей жизнью, а помочь ближнему не хотите?! Обида душит, мельтешение молодых вокруг – бесит, так что я готов присоединиться к недавно услышанному, мол, они умерли. Удобная версия: представишь такое – и сразу легчает. Это лишь видимость реальности, тусовка привидений, они даже не хуматоны, и уж тем более не людены. Кай в свое время приписал к почетному ордену знающих и понимающих некоторых однокашников, но потом исключил. Взвесил на метафизических весах, нашел очень легкими и вычеркнул из списков. Они недостойны пребывать в рядах ордена, они ленивы и нелюбопытны, даже странно, что их зачислили на философский факультет!