— В таком случае уезжайте! — мягко и настойчиво перебил его черноусый франт. — Ваше превосходительство, нет лучшего способа забыть о деве, чем удалиться от неё на почтенное расстояние и наполнить жизнь заботами приятнее и важнее!
— В самом деле! — встрепенулся генерал. — Завтра же мне предстоит забрать его, хотя мне и нелегко будет объяснить почтенной хозяйке причину, по которой мы не сможем разделить её радость от вступления в законные права.
— Ох, посмотрю на тебя, как ты его самого уговоришь, — заметила Евгения Петровна, мирно сидевшая подле супруга и доле не вмешивавшаяся в беседу.
— Если бы только изыскать средства, — продолжал генерал.
— А что здоровье вашего дражайшего кузена? — поинтересовался с участием Алексей Николаевич, потирая как всегда в минуту оживления свои пухлые ручки.
Карл Феликсович на этот раз был благодарен этому джентльмену, ибо данный вопрос в случае разбирательства, мог перенести подозрения на него.
— Не скрою, — проговорил генерал, — хоть наш род и отличался крепким здоровьем даже в преклонные годы, однако в последнее время Антуан утратил прежнюю бойкость свою и пыл.
— Супруг мой, — снова заговорила Евгения Петровна, — да Антон Сергеевич в этом замке просто чахнет на глазах. Помилуй Бог, вы, господа, видели ли? На нём теперь лица нет! Даю вам слово благородной дамы и честной супруги, наш родственник не протянет долго. Это место особенное, смею всех в этом уверить. Некие таинственные силы обитают в стенах этого замка, так что живые вполне могут подвергнуться здесь воздействию мёртвых!
— Да что ты говоришь! — в сердцах воскликнул генерал, которому разговоры о мистике уже успели порядком надоесть. — Я не желаю верить в этот вздор! И прошу не повторять при мне про всякую чертовщину!
И так, вечер проходил в весьма напряжённом ожидании наступления ночи, а затем и утра. Гости замка вскоре разошлись, гадая о причинах своего удручённого состояния, и уши их не услаждали в тот вечер ни звуки музыки, ни приятные голоса молодых людей. Всех в эту ночь ждал тревожный сон, но одному из гостей предстояла поистине ночь кошмаров.
Антон Сергеевич, оставленный слугой в своей комнате, долго не мог заснуть. Пока в канделябре горели свечи, он неподвижно лежал, накрывшись одеялом по самую шею. Наконец, их пламя начало понемногу мерцать и гаснуть. Когда же последний огонёк обернулся светлой струйкой белёсого дыма, и в комнате воцарился мрак, Миндальскому показалось, что вокруг его кровати бездонная и бескрайняя пустота. Словно он один оказался в самом дальнем и тёмном уголке космоса, куда не долетает даже звёздный свет. Хотелось крикнуть, позвать кого-то, но звать было некого: кузен с супругой выбрали комнату много дальше его собственной спальни, имени слуги, приведшего его к постели, он не знал, и рядом не было ни единого преданного ему существа. Странным и удивительным казалось ему его теперешнее положение. Больше никто не улыбался ему и не заискивал перед ним. Удивительно было ощущать себя таким одиноким, и, быть может впервые за очень долгие годы, слеза пробежала по морщинистой щеке хозяина хлопковых фабрик. Ему было жалко себя. Так жалко, что он мог бы разрыдаться, если бы не помнил каждую минуту, как люди вокруг него были корыстны, как ненавидел он их за то, что они его не понимали, не признавали его простых нужд. Миндальский дрожал. Все картины счастья и будущего, которые он силился представить, исчезали, а на их месте появлялись неприглядные образы сырых погребов, грязных портовых складов, серые пейзажи городов с закопченными улицами, где кишит беднота и пахнет рыбой. Всё смешивалось в единый ком грязи в его сознании, и этот ком всё рос и рос, заполняя пространство вокруг его постели. Казалось, вся эта уродливая масса должна сгинуть в бескрайнем пространстве, но комнатка вдруг неожиданно сделалась крошечной, такой, каких Антон Сергеевич и не видывал. Полог кровати упёрся ему прямо в лицо, с боков стены стали жать, словно он заживо оказался погребённым в маленьком и тесном гробу, а проклятое сознание всё изливало и изливало потоки грязи, отдававшие нестерпимым смрадом. Он стал задыхаться в этом пространстве, заливаемым нечистотами своей души. Нельзя было шевельнуть ни рукой, ни ногой, нечто жуткое и тёмное вновь накрыло его, вновь что-то тяжёлое, как прожитые годы, навалилось на бедного Миндальского, и он только стонал охрипшим от ужаса голосом.
— Слезь… слезь с меня… уйди… — прохрипел он в исступлении.
И друг всё стихло вокруг него. Комната снова стала прежней. Старик лежал, откинув в сторону одеяло, холодный пот градом тёк по его искажённому от страха лицу, сделавшемуся белее полотна. Перед покрасневшими его глазами плыли мерцающие тёмные круги. В ушах стоял неясный гул, отдалённо напоминавший крики на городской площади в базарный день, и эти возгласы становились всё чётче и чётче. Он уже мог различить отдельные слова и даже целые фразы. Круги перед глазами становились всё ярче, напоминая ему образы знакомых людей, давно ушедших в небытие. Эти крики и эти образы пугали Миндальского своей чудовищной натуральностью, будто бы они все из его воображения переселились в эту комнату и теперь стоят у постели больного старика, выкрикивая в его адрес упрёки, угрожая и ругаясь. Он же не мог им ничего возразить, и только хрипло стонал, с ужасом озираясь вокруг себя. «Зачем? Зачем они пришли? Что им от меня надо?» — думал он, вглядываясь в мутные фигуры у своей постели. А крики становились вокруг всё громче, всё явственней, и с каждой минутой Антон Сергеевич дрожал всё сильнее и сильнее.