— Мне кажется, дорогой, вам нужно отправиться в спальню! Вы устали, мой дорогой, вам пора покинуть нас!
Господин Симпли продолжал сидеть, глядя в одну точку, словно не слыша жены, начинавшей краснеть от гнева на непокорность своего благоверного.
— В самом деле, Семён Платонович, — вдруг проговорил Павел Егорович, не любивший находиться в компании выпивших людей, — отдых вам не повредит, а столько пить, сколько вы изволите, по меньшей мере, неразумно.
Нехотя подчинившись этим словам, чего, правда никто не ожидал, господин Симпли поднялся и медленно пошёл к выходу, словно никого не замечая, но вдруг он остановился посреди комнаты и медленно обвёл всех взглядом, выражавшим какое-то немое возмущение.
— Нет, всё-таки, почему мы здесь? — вырвалось у него.
Все замерли в нерешительности, не зная, что отвечать на этот неожиданный вопрос явно нетрезвого человека.
— Нет, господа, вы мне ответьте, — продолжал он громким и чётким голосом, — почему мы все вынуждены сидеть в этом замке, как пленники, точно приговорённые? За какие грехи нас приковали невидимыми цепями к комнатам этого золотого склепа?
Недоумённое молчание было ответом на эту тираду, шедшую из глубины сердца.
— А может наш друг Карл Феликсович прав? Что если кто-то заманил нас всех сюда и теперь наблюдает за нами, изучает нас, словно тараканов? Что если мы должны здесь расплатиться за все наши грехи?
— Сударь, вы пьяны, вам следует немедленно покинуть эту комнату и отправиться к себе, — краснея, проговорил Павел Егорович, стараясь при этом казаться как можно мужественнее, но руки его предательски дрожали.
— Бросьте! Бросьте, Павел Егорович, вашу браваду! Вам от меня ничего не грозит! — воскликнул господин Симпли. — Молчите, молчите все! Вы не вправе упрекать меня в том, что я напиваюсь, никто не вправе обвинить меня в этом! Вы не знаете, что чувствую я здесь! Вы не знаете, какой ужас охватывает меня в этих проклятых комнатах каждую ночь! Как я дрожу при каждом шорохе, доносящемся из коридора! Вы ведь не я, вы не можете знать…
— Супруг мой… — попыталась остановить эту пьяную исповедь госпожа Симпли.
— Не надо, не надо, жена, — прервал её муж, — ты вечно делаешь из меня дурака, ты вечно взращиваешь во мне трусость, так прошу тебя, не продолжай. Хоть минуту, пока я снова не превратился в покорного болвана! Я ведь знаю, я ведь знаю, что здесь что-то происходит! Вы все это видите и знаете, но сказать боитесь, как и я боюсь, но вы-то! Вы-то, господа! Вам-то ничто не угрожает! У вас нет жены, требующей соблюдения приличий и всего такого!
Тут он метнулся к ошеломлённому Виктору, с ужасом наблюдавшему эту гадкую для него сцену и, схватив молодого человека за плечи. Стал громко шептать ему на ухо:
— Ну, ты ведь знаешь, знаешь правду! Ведь Коршунов не уехал тогда? Нет? Ведь коридоры — это всё правда? Ведь шпион существует? Ну, ответь же, ответь, чёрт тебя возьми!
— Я не знаю, — пролепетал Виктор, с ужасом вырываясь из огромных рук господина Симпли. — Оставьте меня, сударь, я ничего не знаю!
— Боитесь. Вы все боитесь! — с горечью проговорил Семён Платонович, выпуская молодого человека. — Так боитесь, что не увидите правды, даже если она будет прямо перед вашим лицом! Наследство? Провались оно, это наследство, только выпустите меня отсюда, дайте воздуха! Вы же сами задыхаетесь здесь, так я же вам зачем? — проревел он обезумевшим голосом.
— Семён Платонович Симпли! — вдруг раздался резкий голос его жены.
Все обернулись на её возглас, и даже сам господин Симпли уставился на полыхавшее гневом и ненавистью лицо Елизаветы Прохоровны, чей взгляд метал разрушительные молнии. От этого взгляда гигантская фигура господина Симпли неожиданно сникла, уменьшившись чуть ли не на половину, горящие глаза мигом потухли, а лицо приобрело выражение кроткой покорности. Руки сами собой скрестились, и на лице изобразилась добродушная наивная полуулыбка.
— Немедленно отправляйтесь в свою комнату, муж мой! — произнесла госпожа Симпли. — Я не желаю вас больше здесь видеть!
— Да. Дорогая, — покорно ответил господин Симпли, развернулся и неуверенной походной зашагал к дверям. У самого выхода он остановился и, робко обернувшись, пролепетал: — Простите, господа…