Рассыпавшаяся записка нарушала правила, ибо никак, никаким самым сказочным образом оказаться здесь не могла и потому приводила к единственному разумному выводу: её не было. Так и решил Даг. Так и решил бы Павлыш, оказавшись на его месте. Но Павлыш не мог поменяться местами с Дагом.
— Именно Надежда? — спросил Даг.
— Да, — ответил Павлыш.
— Учти, Слава, — сказал Даг. — Ты сам физиолог. Ты знаешь. Может, лучше мы тебя заменим? Или вообще оставим корабль без присмотра.
— Всё нормально, — сказал Павлыш. — Не беспокойся. Я пошёл за консервантом.
— Зачем?
— Если встретится ещё одна записка, я её сохраню для тебя.
Совершая недолгое путешествие к своей каюте, извлекая консервант из ящика со всякими разностями, собранными аккуратным Сато, он всё время старался возобновить в памяти тряпку или листок бумаги с надписью. Но листок не поддавался. Как лицо любимой женщины: ты стараешься вспомнить его, а память рождает лишь отдельные, мелкие, никак не удовлетворяющие тебя детали — прядь над ухом, морщинку на лбу. К тому времени, как Павлыш вернулся в камеру, где его поджидала (он уже начал опасаться, что исчезнет) горстка белой пыли, уверенность в записке пошатнулась.
Разум старался оградить его от чудес.
— Что делаешь? — спросил Даг.
— Ищу люк, — сказал Павлыш. — Чтобы пройти дальше.
— А как это было написано? — спросил Даг.
— По-русски.
— А какой почерк? Какие буквы?
— Буквы? Буквы печатные, большие.
От отыскал люк. Люк открылся легко. Это было странное помещение. Разделённое перегородками на отсеки разного размера, формы. Некоторые из них были застеклены, некоторые отделены от коридора тонкой сеткой. Посреди коридора стояло полушарие, похожее на высокую черепаху, сантиметров шестьдесят в диаметре. Павлыш дотронулся до него, и полушарие с неожиданной лёгкостью покатилось вдоль коридора, словно под ним скрывались хорошо смазанные ролики, ткнулось в стенку и замерло. Луч фонаря выхватывал из темноты закоулки и ниши. Но все они были пусты. В одной грудой лежали камни, в другой — обломки дерева. А когда он присмотрелся, обломки показались похожими на останки какого-то большого насекомого. Павлыш продвигался вперёд медленно, поминутно докладывая на корабль о своём прогрессе.
— Понимаешь, какая штука, — послышался голос Дага. — Можно утверждать, что корабль оставлен лет сорок назад.
— Может, тридцать?
— Может, и пятьдесят. Мозг дал предварительную сводку.
— Не надо стараться, — сказал Павлыш. — Даже тридцать лет назад мы ещё не выходили за пределы системы.
— Знаю, — ответил Даг. — Но я ещё проверю. Если только у тебя нет галлюцинаций.
Проверять было нечего. Тем более что они знали — корабль, найденный ими, шёл не от Солнца. По крайней мере, много лет он приближался к нему. А перед этим должен был удаляться. А сорок, пятьдесят лет назад люди лишь осваивали Марс и высаживались на Плутоне. А там, за Плутоном, лежал неведомый, как заморские земли для древних, космос. И никто в этом космосе не умел говорить и писать по-русски…
Павлыш перебрался на следующий уровень, попытался распутаться в лабиринтах коридоров, ниш, камер. Через полчаса он сказал:
— Они были барахольщиками.
— А как Надежда?
— Пока никак.
Возможно, он просто не замечал следов Надежды, проходил мимо. Даже на Земле, стоит отойти от стандартного мира аэродромов и больших городов, теряешь возможность и право судить об истинном значении встреченных вещей и явлений. Тем более непонятен был смысл предметов чужого корабля. И полушарий, легко откатывающихся от ног, и ниш, забитых вещами и приборами, назначение которых было неведомо, переплетения проводов и труб, ярких пятен на стенах и решёток на потолке, участков скользкого пола и лопнувших полупрозрачных перепонок. Павлыш так и не мог понять, какими же были хозяева корабля, — то вдруг он попадал в помещение, в котором обитали гиганты, то вдруг оказывался перед каморкой, рассчитанной на гномов, потом выходил к замёрзшему бассейну, и чудились продолговатые тела, вмёрзшие в мутный лёд. Потом он оказался в обширном зале, дальняя стена которого представляла собой машину, усеянную слепыми экранами, и ряды кнопок на ней размещались и у самого пола, и под потолком, метрах в пяти над головой.
Эта нелогичность, непоследовательность окружающего мира раздражала, потому что никак не давала построить хотя бы приблизительно рабочую гипотезу и нанизывать на неё факты — именно этого требовал мозг, уставший от блуждания по лабиринтам.