За редкой (впору пролезть между прутьями) решёткой лежала чёрная, высохшая в вакууме масса. Вернее всего, когда-то это было живое существо ростом со слона. Может быть, один из космонавтов? Но решётка отрезала его от коридора. Вряд ли была нужда прятаться за решётки. На секунду возникла версия, не лишённая красочности: этого космонавта наказали. Посадили в тюрьму. Да, на корабле была тюрьма. И когда срочно надо было покинуть корабль, его забыли. Или не захотели взять с собой.
Павлыш сказал об этом Дагу, но тот возразил:
— Спасательный катер был рассчитан на куда меньших существ. Ты же видел эллинг.
Даг был прав.
На полу рядом с чёрной массой валялся пустой сосуд, круглый, сантиметров пятнадцать в диаметре.
А ещё через полчаса, в следующем коридоре, за прикрытым, но не запертым люком Павлыш отыскал каюту, в которой жила Надежда.
Он не стал заходить в каюту. Остановился на пороге, глядя на аккуратно застланную серой материей койку, на брошенную на полу косынку, застиранную, ветхую, в мелкий розовый горошек, на полку, где стояла чашка с отбитой ручкой. Потом, возвращаясь в эту комнату, он с каждым разом замечал всё больше вещей, принадлежавших Надежде, находил её следы и в других помещениях корабля. Но тогда, в первый раз, запомнил лишь розовый горошек на платке и чашку с отбитой ручкой. Ибо это было куда более невероятно, чем тысячи незнакомых машин и приборов.
— Всё в порядке, — сказал Павлыш. Он включил распылитель консерванта, чтобы сохранить всё в каюте таким, как было в момент его появления.
— Ты о чём? — спросил Даг.
— Нашёл Надежду.
— Что?
— Нет, не Надежду. Я нашёл, где она жила.
— Ты серьёзно?
— Совершенно серьёзно. Здесь стоит её чашка. И ещё она забыла косынку.
— Знаешь, — сказал Даг, — я верю, что ты не сошёл с ума. Но всё-таки я не могу поверить.
— И я не верю.
— Ты представь себе, — сказал Даг, — что мы высадились на Луне и видим сидящую там девушку. Сидит и вышивает, например.
— Примерно так, — согласился Павлыш. — Но здесь стоит её чашка. С отбитой ручкой.
— А где Надежда? — спросил Сато.
— Не знаю, — сказал Павлыш. — Её давно здесь нет.
— А что ещё? — спросил Даг. — Ну скажи что-нибудь. Какая она была?
— Она была красивая, — сказал Сато.
— Конечно, — согласился Павлыш. — Очень красивая.
И тут Павлыш за койкой заметил небольшой ящик, заполненный вещами. Словно Надежда собиралась в дорогу, но что-то заставило её бросить добро и уйти так, с пустыми руками.
Павлыш опрыскивал вещи консервантом и складывал на койке. Там была юбка, сшитая из пластика толстыми нейлоновыми нитками, мешок с прорезью для головы и рук, шаль или накидка, сплетённая из разноцветных проводов.
— Она здесь долго прожила, — сказал Павлыш.
На самом дне ящика лежала кипа квадратных белых листков, исписанных ровным, сильно наклонённым вправо почерком. И Павлыш заставил себя не читать написанного на них, пока не закрепил их и не убедился, что листки не рассыплются под пальцами. А читать их он стал, только вернувшись в свою каюту, где мог снять скафандр, улечься на надувной матрас и включить на полную мощность освещение.
— Читай вслух, — попросил Даг, но Павлыш отказался. Он очень устал. Он пообещал, что обязательно прочтёт им самые интересные места. Но сначала проглядит сам. Молча. И Даг не стал спорить.
4
«Я нашла эту бумагу уже два месяца назад, но никак не могла придумать, чем писать на ней. И только вчера догадалась, что совсем рядом, в комнате, за которой следит глупышка, собраны камни, похожие на графит. Я заточила один из них. И теперь буду писать».
(На следующий день в каюте Надежды Павлыш увидел на стене длинные столбцы царапин и догадался, как она вела счёт дням.)
«Мне давно хотелось писать дневник, потому что я хочу надеяться, что когда-нибудь, даже если я и не доживу до этого светлого дня, меня найдут. Ведь нельзя же жить совсем без надежды. Я иногда жалею, что я неверующая. Я бы смогла надеяться на Бога и думать, что это всё — испытание свыше».
На этом кончался листок. Павлыш понял, что листки лежали в стопке по порядку, но это не значило, что Надежда вела дневник день за днём. Иногда, наверно, проходили недели, прежде чем она вновь принималась писать.
«Сегодня они суетятся. Стало тяжелее. Я опять кашляла. Воздух здесь всё-таки мёртвый. Наверно, человек может ко всему привыкнуть. Даже к неволе. Но труднее всего быть совсем одной. Я научилась разговаривать вслух. Сначала стеснялась, неловко было, словно кто-нибудь может меня подслушать. Но теперь даже пою. Мне бы надо записать, как всё со мной произошло, потому что не дай бог кому-нибудь оказаться на моём месте. Только сегодня мне тяжело, и когда я пошла в огород, то по дороге так запыхалась, что присела прямо у стенки, и глупышки меня притащили обратно чуть живую».