— Тебе что, плохо?
— Нет, просто надо прилечь.
С минуту она смотрела на меня при свете свисавшей с потолка лампочки без абажура. У нее были зеленые глаза и густые длинные ресницы, так что, в отличие от большинства своих товарок с Бурбон-стрит, накладные ей были ни к чему. Она достала из комода две чистые простыни и постелила мне на кушетке. Я плюхнулся на нее, разулся и принялся тереть лицо руками. Я снова стал потеть, и даже от пота тянуло алкоголем, как тянет сыростью и холодом из открытого колодца. Она принесла мне подушку.
— Робин, — позвал я.
— В чем дело, лейтенант? — спросила она.
Я положил ладонь ей на запястье. Она присела рядом, смотря прямо перед собой, скрестив руки на груди и поджав колени под своим черными платьем.
— Ты уверен, что ты этого хочешь? — спросила она.
— Уверен.
— Неужели ты только затем и приехал? Что, поближе никого не нашлось?
— Не говори так. Ты знаешь, как я к тебе отношусь.
— Не знаю, правда не знаю. Ты мне друг, и я тебя не брошу, просто я не хочу, чтобы ты лгал мне.
Она выключила свет и разделась. В темноте было видно, как хороша ее загорелая кожа и округлая грудь. Ее руки ласкали и обнимали меня, губы шептали на ухо нежные слова; она просто уступила мне, как порывистому мальчишке. Сам я не чувствовал ничего. Когда гроб с телом Энни опустили внутрь склепа, в душе моей образовалась зияющая пустота. Слышно было, как шуршит листвой ночной ветер. В голове у меня шумело, как шумит море в маленькой ракушке.
Когда я проснулся, еще не рассвело, улицы были освещены серым предрассветным сумраком и над восточным горизонтом едва поднималось красное солнце; листва банановых деревьев, стучавшихся в окно, была покрыта капельками росы. Я налил в кружку воды из-под крана, выпил ее — и меня тут же вырвало. Меня трясло, а перед глазами стояли разноцветные круги. Не одеваясь, я прошел в ванную, выдавил на палец зубной пасты из тюбика, пытаясь таким образом почистить зубы, после чего меня снова вывернуло, и в желудке начались дикие спазмы, да такие, что под конец изо рта пошла кровавая пена. Глаза слезились не переставая, а кожа лица на ощупь была холодной, как у покойника; лицо с одно стороны саднило, точно меня огрели здоровенной книгой, дыхание было кислым и прерывистым.
Я вытер пот и остатки воды и направился к холодильнику.
— Можешь не искать. Я вылила все пиво сегодня в четыре утра, — отозвалась Робин. Она стояла у плиты и варила яйца в кастрюльке.
— А таблетки какие-нибудь у тебя есть?
— Говорю тебе, с этим делом я завязала. Никакого спиртного и колес. — Она была босиком, в черных шортиках и джинсовой рубашке, расстегнутой до самого бюстгальтера.
— Хоть аспирин-то у тебя есть? Ну же, Робин. Я ведь не наркоман какой. У меня всего лишь похмелье.
— Кому ты это говоришь? Кстати, твой кошелек я тоже спрятала. Так что ни шиша у вас, лейтенант, не выйдет.
Да, долгое мне предстояло утро. Робин права — уж кого-кого, а ее не проведешь. Чтобы раздобыть выпивку, алкоголик способен обвести вокруг пальца кого угодно — кроме себе подобных. Робин раскусила меня в два счета.
— Иди-ка в душ, Дейв, — сказала она. — А я как раз завтрак приготовлю. Любишь бекон с вареными яйцами?
Я включил воду, такую горячую, что едва терпел, подставил под струю голову с открытым ртом и яростно принялся смывать с себя запах сигарет и прочие последствия вчерашнего загула. Потом резко врубил холодную воду, уперся ладонями в стену и мысленно посчитал до шестидесяти.
— Бекон, кажется, слегка... того, — сказала она.
Я только что вылез из душа, и мы сидели за столом.
Больше всего вышеупомянутый продукт напоминал кусок резины. Спаренные вкрутую яйца она размяла вилкой.
— Не нравится — не ешь, — обиженно сказала она.
— Нет, Робин, правда вкусно.
— Ты не ощущаешь по утрам угрызения совести? Кажется, это у вас на собраниях так называется, а?
— Нет, не ощущаю.
— Я была шлюхой с семнадцати. Ты получил бесплатно. Так что избавь меня от своего нытья, Дейв.
— Не говори так о себе.
— Не люблю я этой пурги «наутро после».
— Послушай, Робин. Вчера вечером я пришел к тебе потому, что никогда раньше мне не было так одиноко.
Она отхлебнула кофе и поставила чашку на блюдце.
— Ты — славный парень, просто я слишком много раз слышала подобные слова.
— Зачем ты так? Вряд ли кто-то еще смог бы успокоить меня вчера так, как ты.
Она убрала в раковину грязную посуду, подошла ко мне и коснулась губами моих волос.
— Ничего, Седой, пройдет твое похмелье, — сказала она. — У мамочки столько их было, не счесть.
Однако то, что мучило меня, было не просто похмелье. До этого я год не брал в рот ни капли, и за этот счастливый год, наполненный солнцем, силой и здоровьем, когда пробежки по вечерам и физические упражнения стали для меня нормой, за этот год мой организм успел утратить всю сопротивляемость алкоголю. Все равно что засыпать кило десять сахару в бензобак машины и врубить двигатель на полную — за считанные минуты все клапаны и прочие детали полетят к чертовой бабушке.
— Могу я забрать мой кошелек? — спросил я.
— Под подушкой на тахте.
Я извлек его оттуда, сунул в задний карман брюк и надел туфли.
— За пивом идешь?
— Это мысль.
— Тогда я пас. Сам разбирайся, я тебе не помощник.
— Потому что ты лучше всех, Робин.
— Сюсюкать будешь с кем-нибудь другим. Я уже выросла.
— Ты не так поняла, детка. Я сейчас куплю себе плавки, и мы с тобой сходим на пляж. А потом я угощу тебя славным обедом.
— Ага. Вроде как и в баре посидеть, и мамочку не обидеть.
— Никаких баров. Обещаю.
Она взглянула мне в глаза. Тут ее лицо просияло.
— Послушай, может быть, пообедаем прямо тут? Зачем тебе на меня тратиться?
Я улыбнулся ей.
— Я правда хочу пригласить тебя куда-нибудь.
В то первое утро воздержания мне с трудом удавалось связно мыслить хотя бы пять минут. Я чувствовал себя абсолютно разбитым. В магазине одежды мои руки все еще тряслись, а продавец, почуяв мое дыхание, резко отстранился. В маленькой пляжной закусочной я выпил кофе со льдом и проглотил четыре таблетки аспирина. Прищурив глаза, я с трудом смотрел на яркое солнце, пробивавшееся сквозь лохматые листья пальмы. За глоток виски я бы сейчас лезвие бритвы проглотил.
Змеи, терзавшие меня, выползли из своей корзинки, но я надеялся, что они только слегка перекусят и оставят меня в покое. За доллар я взял напрокат у мальчика-кубинца его ласты и маску, нырнул в теплые воды лагуны и поплыл под водой вдоль кораллового рифа. Вода была зеленовато-прозрачной, как желе, и даже на глубине тридцати футов я отчетливо видел кораллы-огневики ползающих по песку крабов; вот в тени кораллов, недвижная, как бревно, застыла акула-нянька, там и сям торчат колыхаемые подводным течением тонкие ленты водорослей и снуют черные морские ежи, чьи острые иглы способны проколоть ступню насквозь. Я набрал воздуха и нырнул на самую глубину, где вода была холоднее, и тут же передо мной возникло заостренное рыльце барракуды, она посмотрела на меня и молниеносно пустилась наутек, промелькнув над самым моим ухом подобно выпущенной из лука серебристой стреле.
Когда я вернулся на берег, мне стало значительно легче; я прилег на песок рядом с Робин, растянувшейся на полотенце в тени кокосовых пальм. Хватит ныть, подумал я, пора приниматься за дело. Хотя я прекрасно знал, что Робин это вряд ли понравится.
— В Новом Орлеане считают, что Джерри бежал на острова, — начал я.
Она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом согнула одну ногу и смахнула песок с колена.
— Ну же, Робин, — умоляюще сказал я.
— Я развязалась со всеми этими скотами.
— Нет уж, это я буду с ними развязываться. Как говорили ребята из первого отдела, «запру на замок и выкину свидетельства о рождении».