В судии стояла гробовая тишина. Лейла слышала собственное дыхание и то, как учащенно бьется ее сердце. Неожиданно рука Лейлы резко остановилась, и перо порвало бумагу, разбрызгивая чернила.
— Вы устали?
— Руки устали. — Нахмурившись, Лейла глянула на свои руки, будто дело было действительно в них. — Иногда… они затекают. Пройдет через минуту. — Положив руку на стол, Лейла вытянула пальцы. — Такое случается. Слишком большая нагрузка на одни и те же мышцы. Фиона советует, чтобы я несколько раз в день опускала их в теплую воду, но у меня не хватает на это терпения.
— Дайте взглянуть.
— Смотреть не на что. Вы не сможете… Лейла замерла, как только Эсмонд взял ее руку.
Он поднял кисть ладонью вверх и нажал большим пальцем на подушечки пальцев.
— Мелкие мышцы все в узелках. — Граф нажал посильнее, и Лейла едва не вскрикнула. — Вот здесь, видите. И здесь.
— О! — Лейла надеялась, что это было больше похоже на выдох, чем на стон, и почувствовала, что краснеет.
— Я сейчас их развяжу.
— В этом нет необхо…
Их пальцы сплелись, от нахлынувших на нее чувств Лейла не могла ни говорить, ни думать.
Эсмонд и раньше держал ее за руку — когда здоровался, или прощался, или во время танца — и всякий раз этот формальный контакт тревожил ее. Но сейчас прикосновение было слишком интимным: большим пальцем он массировал ладонь, и напряжение постепенно спадало.
Эсмонд говорил что-то о костях, о мускулах и кровообращении, но Лейла не могла сосредоточиться на словах. Она думала о том, что его руки делают с ней — с ее мыслями и ее телом.
Мышцы постепенно расслаблялись, и по телу разлилось приятное тепло. Это было так возбуждающе. В голове рождались греховные образы: вот эти руки дьявола гладят не только ее ладони… они… везде. Лейла почти физически ощущала эти ласки.
Она подняла глаза, чтобы увидеть этот загадочный синий взгляд и красивое лицо, чтобы найти в них какой-либо намек на то, понимает ли Эсмонд, что с ней сейчас творится. Но она увидела лишь спокойную сосредоточенность и такую же отстраненность, как те слова, которые он произносил. Его можно было бы сравнить с гончаром, который внимательно следит за вращающимся гончарным кругом, а ее рука при этом всего лишь кусок глины.
Большой палец продвинулся вверх по руке и остановился на запястье. Эсмонд наверняка почувствовал, как бьется ее пульс.
— У вас сильные руки. Вы когда-нибудь пробовали заняться скульптурой?
Лейла покачала головой:
— Мне больше нравится работать кистью.
Ее голос был тихим и слабым. Она и чувствовала себя ела-1 бой. Даже сейчас, когда Эсмонд кончил массаж, у нее не было сил отнять руку. Что с ней происходит? Почему она так в себе неуверенна? Очевидно, потому, что ее внешняя уверенность только маска, за которой скрывается ее настоящая сущность. До того как Лейла встретила графа, она и не подозревала, насколько тонка и хрупка эта маска.
— А я не умею ни рисовать, ни писать красками, ни лепить, — признался Эсмонд. — Даже мой почерк — нечто чудовищное. Но руки у меня сильные.
Он отпустил руку Лейлы и, придвинувшись чуть ближе, положил свою левую руку на стол ладонью вниз.
Его кисть была идеальной формы, пальцы — длинными, ногти — гладкими, продолговатыми, ухоженными.
«Но это ни о чем не говорит», — подумала Лейла.
— Вы правша. Покажите мне вашу правую руку.
— Они одинаковые, мадам.
— Каждому художнику известно, что правая и левая руки никогда не бывают одинаковыми. Дайте взглянуть.
Видно было, как Эсмонд напрягся, но всего на мгновение, так что Лейле могло показаться, что она ошиблась. Хотя интуиция подсказывала ей, что она была права.
Граф положил правую руку рядом с левой.
Рассматривая ее, Лейла нахмурила лоб. Что-то было не так… Она сдвинула его руки и стала их сравнивать. Запястье…
— Как странно, — пробормотала Лейла.
Она посмотрела на свои запястья, потом снова — на его, и провела пальцем по внешней стороне запястья его правой руки.
— У вас была сломана рука, и довольно серьезно.
Лейла не могла себе вообразить, как это больно — ломать руку, но ей было больно даже смотреть. Кости срослись хорошо но идеальная форма была все же нарушена. Наметанным взглядом Лейла увидела и еле заметное искривление, и крохотные швы. Ее пальцы чувствовали, в каком месте рука была сломана: у основания большого пальца была шпора, и этот сустав был неровным.
Лейла считала графа идеальным произведением искусства, а в нем, оказывается, был изъян. Кости срослись довольно хорошо, но Лейле было больно смотреть на место перелома, а тем более прикасаться к нему.
Она так глубоко задумалась, что не заметила того, что гладит руку Эсмонда и что его голова склонилась так низко, и Лейла вдруг почувствовала на себе его теплое дыхание.
Она опустила руку графа и немного отстранилась.
— Я изучала анатомию. — Лейла как будто оправдывалась. — Простите меня за мое любопытство. Это было невежливо.
— Рука была сломана. Но это случилось очень давно, и она полностью восстановилась. Мне повезло с врачом.
— Ах, это произошло в детстве?
— Да, с мальчишками такое случается.
— Должно быть, вам было очень больно. Перелом, видимо, был в нескольких местах? Вам повезло, что все так хорошо срослось. Могло получиться так, что вы бы ее потеряли.
— Да. Могло быть гораздо хуже.
Что-то в тоне его голоса заставило Лейлу снова посмотреть на графа. Но он был все так же спокоен.
— Вы поэтому не любите писать?
Эсмонд метнул на нее взгляд, но ресницы тут же опустились.
— Нет. Рука действует хорошо. Просто я ленив. Писать четко и красиво слишком утомительно.
Лейла не понимала, зачем он лжет, зачем вообще ему это надо. Она была уверена, что граф что-то скрывает. Ей хотелось настаивать, но обжигающий блеск синих глаз как бы предупреждал ее: будь осторожна, не играй с огнем!
Фрэнсис предостерегал ее от этого человека: он неотразим, но подобно наркотику — так же коварен. Не следует слишком к нему приближаться. Не надо поддаваться любопытству и позволить ему подчинить себя.
В душе Лейла не так-то уж и отличалась от Фрэнсиса. Она приучила себя избегать искушений, потому что не была уверена, что сможет им противостоять. Любопытство может оказаться первым маленьким шажком на пути вниз, а дальше — к гибели. Она и так подпустила графа слишком близко.
— Это более честное признание, чем мое оправдание нежелания писать. Я уверяю себя, что моя рука не поспевает за моими мыслями. — Лейла взяла ручку и посмотрела на сломанный I кончик пера.
— Вы утомлены.
— День был таким длинным…
— Мне следовало бы это учесть. Вам пришлось дважды рас — : сказывать свою в высшей степени неприятную историю. Я знаю, это потребовало от вас большой смелости. Мне надо было позволить вам отдохнуть сегодня вечером, а работу начать завтра.
«Лучше бы эта работа никогда не начиналась», — подумала Лейла. У нее было предчувствие, что ничем хорошим все это не кончится. Скорее всего ее сердце будет разбито… И она будет страшно разочарована…
— Признаться Квентину оказалось гораздо легче, чем я себе это представляла. Но человек всегда предполагает худшее. Я привыкла работать по многу часов. Иногда портреты моих заказчиков даются мне с большим трудом, и тогда каждый мазок можно сравнить с поднятием огромных тяжестей или прокладыванием туннеля в угольной шахте. Это происходит подсознательно, но утомляет меня не меньше.
— Я понимаю. В нашем случае я, к сожалению, окажусь похожим на трудного клиента. Утомительного и несносного. И боюсь, что я буду самым несносным из всех. Но на сегодня хватит, мадам.
Эсмонд взял составленный Лейлой список, сложил и спрятал в карман.
— У меня будет чем заняться до завтрашнего вечера. — Он улыбнулся. — А потом я снова стану вам досаждать. Советую лечь пораньше и как следует выспаться. Я скажу Нику, чтобы он вас не тревожил.