Морской, разумеется, знал. Его родное «Красное знамя» и «Соціалістична Харківщина» в довоенное время вечно соревновались — кто кого переплюнет.
— Просто так им специалистов никто не пришлет, — продолжал классик. — Разрешение на работу в Харькове сейчас получить нелегко, а людей не хватает. Поэтому редакции иногда просят меня о помощи. То есть я вас не для себя вызывал. Понимаете? За вас товарищ мой Петро Панч просил, а его в свою очередь на вас натравил ответственный редактор «Социалистической Харьковщины» товарищ Хижняк. Но я вот сейчас смотрю и думаю: отчего это я должен хорошего писаку какой-то газете отдавать? У нас с газетами задачи, прямо скажем, резко противоположные.
— Позвольте — я объясню, — снова вмешался секретарь. — Задачи разные, но цель одна — восстановить город, очистить от предателей, обеспечить безопасность и комфортные условия жизни честным людям, искоренить чрезмерное недоверие и заняться перевоспитанием мирных граждан, сбившихся с пути за время оккупации.
— О! — театрально хлопнул в ладоши Толстой. — Видал, как гладко говорит? Самые разные вещи смешал в одну кучу и рад. В общем, товарищ Морской, сами решайте — с ними вы или с нами. Газета эта ваша взялась атмосферу в городе подлатать. Искореним, говорят, враждебность вновь приехавших к остававшемуся в оккупации населению Харькова. Указание им такое из Москвы поступило, понимаешь ли! А у меня — дело правое: наглядно показать всю подлую суть фашистского режима. Опросить свидетелей, поднять документацию — немцы, драпая, все архивы пожгли, конечно, но кое-какие документальные свидетельства сохранились в копиях. С Харьковом закончим, дальше пойдем. И на передовой для будущей книги памяти и будущих судов тоже материалы брать будем. Выбирайте, какой фронт задач на себя возьмете. Отдавать вас газете или нет?
Краем глаза Морской заметил, как в коридоре возле кабинета напряженно вытянулась в струнку Галочка, краем сознания подумал, что дело по обличению фашистских преступлений — важное, большое и, конечно, весьма достойное. А еще подумал про Андрея Хижняка. Они никогда не были приятелями, хотя виделись в довоенные времена неоднократно. И надо же — такое доверие. Из всех газетчиков именно для него — культурного обозревателя и адепта «Красного знамени» — сделали исключение и таким сложным путем вызвали в Харьков для восстановления порядка и покоя в родном городе.
— Поступайте как знаете, — ответил Морской, понимая, что раздумья слишком затянулись. — Могу сказать только, что к любой работе подойду ответственно. Я уже один раз оставил этот город в очень сложный для него момент, не хочу бросать снова. Но ведь и все, что будет сделано для страны в целом, пойдет Харькову во благо…
— Ой-ой, — замахал руками Толстой, — только не надо этой патетики. Я уже все понял. Людей знаю и видел, как у вас загорелись глаза, когда речь зашла о газете. Видел также и как морда скисла, когда мы о работе для суда заговорили. Ишь: «Поступайте как знаете…» Ну и поступлю! Решено! Отдаю вас Хижняку, но не целиком. Если будут какие материалы и свидетельства для суда — сразу ко мне. Статейки в газету — дело важное, но и что-то стоящее, для нашего процесса годящееся, тоже надо найти. И сразу мне на стол. Ну, то есть про стол — это я образно сказал. У меня пока где присяду, там и стол, а кроватью первую неделю по приезде вообще стулья вот эти кабинетные служили. Но найти меня через это учреждение, — классик обвел глазами кабинет, — можно всегда. То есть хотя вы с завтрашнего дня переходите под знамена «Социалистической Харьковщины», связь со мной тоже терять не стоит. Ясно?
Морской кивнул.
— Так может, мы такого перспективного специалиста вместо вас на встречу с жителями ХТЗ сегодня отправим? — осторожно вмешался секретарь.
— Что? — нахмурился Толстой. — Э, нет. Я себе эти встречи запланировал, значит, лично и проведу. Люди придут Алексею Толстому на фашистские зверства жаловаться, а к ним вместо меня — обозреватель культурного отдела приедет? Что я, изверг, что ли? Со мной договорились, пусть меня и ждут. Все, товарищ Морской, — Толстой резко встал, возвратил собеседнику документы и сгреб в портфель оставшиеся на столе бумаги. — Идите пока, обживайтесь-обустраивайтесь, а завтра — в бой.
Несостоявшийся военкор вышел в коридор и задумчиво посмотрел в окно. Будущее представлялось туманным, как и впечатление, произведенное на классика. Не то чтобы Морской считал себя новогодней елкой и хотел всем нравиться, но все же неприятно было понимать, что общался с Толстым и показал себя нюней… Впрочем, жизнь — не кинопленка, назад не отмотаешь: показал как показал.