— Как Хаим отнесся? — не удержался от вопроса Морской. Дед Хаим — Ларисин дедушка и отец Двойры и Сони — был категорическим противником русификации имен. Когда весь мединститут ради облегчения дальнейшего продвижения по карьерной лестнице массово из Соломонов превращался в Санек, а из Элек в Ольг, Хаим своим дочерям даже думать о таком шаге запретил.
— Кто ж его поймет, — ответила Двойра-Вера. — По крайней мере ни разу не упрекнул и в письмах с той поры ни разу не назвал ни меня, ни себя по имени. Ему, я думаю, Соня все объяснила. Предчувствие у нее было, что мне в войну Двойрою оставаться никак нельзя.
— Хорошо, что никто из старых знакомых тут, в Харькове, тебя при немцах не выдал, — Морской обрадовался, что нашел повод похвалить сплоченность и взаимовыручку остававшихся в оккупации граждан.
— Да, — усмехнулась горько Двойра. — С соседями и коллегами повезло — одни выехали, другие вымерли. Никого из прежних знакомых не встречала. А кого встретила, когда сообразила, что надо все же идти трудоустраиваться, тот меня не узнал. Кривая, — она покрутила палкой в воздухе и тут же снова ловко на нее оперлась, — опухшая от голода… Мало что от прежней Двойры осталось, да, Морской?
Он непроизвольно вздрогнул. Конечно опухшая… Видя голодные отеки и их последствия на лицах чужих людей, Морской с легкостью мысленно ставил диагноз, но в первые минуты общения с Двойрой подумал какое-то нелепое «устала, постарела, выплакала все глаза»… Мозг попросту отказывался осознавать тот факт, что пока Морской в далеком тылу получал хоть какой-то, но все же паек, небольшие продуктовые презенты от госпиталей, куда возил с воодушевляющими выступлениями коллег по перу и обменивал, что мог, на восточные витаминные фрукты, его дочь и ее мать были на грани голодной смерти.
— А про какие новые связи Сонечки в дурдоме ты так красочно рассказывала? — решил сменить сложную тему Морской. Они уже были в начале Лермонтовской, и, чтобы занять недолгий оставшийся отрезок пути, достаточно было какой-нибудь легкой темы о новых знакомых Сони.
— Так Лариса же с первых дней, как в Харьков приехала, сразу на Сабурову дачу работать пошла! — оживилась Двойра. — Поначалу там на территории эвакогоспиталь № 2 был. Потом фашисты пришли, из дружественных нам инстанций осталась только психбольница. Туда Ларочку и взяли санитаркой — Света Горленко похлопотала. Она с зимы 41-го там и работает, и живет. Официально — была уборщицей в немецком лазарете и техперсоналом в психушке, сейчас тоже на подобных должностях числится, но сама — ты же ее знаешь — считает себя книгохранительницей.
Конечно же Морской Свету прекрасно знал. Большая умница, ответственная, труженица, хороший товарищ. И, кстати, отличная мать забавного малыша Володечки и верная жена Николая Горленко — которого, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте — Коля был младше, — Морской имел удовольствие причислять к кругу своих самых близких друзей.
— Жена красноармейца-добровольца, который на гражданке был не кем-нибудь, а следователем угрозыска, и который бесстрашно разрывал на мелкие куски любую бандитскую морду, — и вдруг уборщица при немцах?! — изумился Морской. — Как такое может быть?! Впрочем, — тут он осознал, что его родная дочь тоже там работала, — я не вправе делать выводы, пока не узнаю точно, в чем там дело. Точнее, — под тяжелым взглядом Двойры Морской быстро опустил глаза, — точнее, я… в принципе… ну… не вправе делать выводы… Я понимаю…