— Ну — с Богом!
Репнин сам выхватил сабельку и пустил коня в галоп. За ним рванулись два десятка боярских детей, сверкая кольчугами да байданами.
С вершины холма, собираясь предупредить Русина о нежданной подмоге, запел рог. Но чистый его и грозный голос не поднял из могилы гарнизон павшего Рингена.
С гиканьем ворвались боярские дети и казаки в ливонский лагерь, рубя опоры шатров и швыряя пылающие факелы в палатки. Передовая стрелецкая сотня под барабанную дробь уже входила с юга, бородатые десятники держали в зубах тлеющие фитили от пищалей.
Репнин придержал коня и рассеянно оглянулся. Никакого сопротивления, лагерь был пуст, в нем теперь хозяйничал огонь.
— Бесы их взяли? Или Русин всех перебил?
Не дождавшись от Небес ответа, чуя неладное, Репнин устремил коня к крепости.
Все вокруг носило следы яростного штурма — закопченные остовы башен, заваленный трупами ров, обломанные осадными крючьями зубцы крепостной стены.
И ни звука вокруг.
Гулко прогрохотали конские копыта по опущенному перекидному мосту. Внутри — та же картина смерти и запустения. Бурые пятна, где совсем недавно алела кровь, обломки стрел и брошенное в беспорядке оружие. Пришпиленный копьем к дощатой двери стрелец, мертвый рыцарь с напрочь отсеченной рукой.
— Горе мне, горе! — возопил Репнин. — Поздно подошли мы, братья! Нет более царева слуги Русина, нет казачков и стрельцов, нет более отряда Рингенского!
Тут его глаза страшно блеснули.
— Где магистр? Куда делись псы-рыцари и вся их свора? Немедля разослать вестовых, сыскать!
В молчании ехал он по пустым улочкам, скрежеща зубами при каждом следе мстительной жестокости орденцев. То тут, то там попадались русые головы, насаженные на пики, выпотрошенные и набитые гравием тела, связанные и окоченевшие трупы со следами пыток.
— До темноты сыскать мне магистра!
И тут запели медные рыцарские трубы, взревели охотничьи рожки и послышался лязг выходящего из засады стального воинства Кестлера.
Ловушка захлопнулась.
Репнин привстал на стременах и устремил свой взор наверх. Доселе безмолвные башни ожили. Распахнулись замкнутые двери и изрыгнули на стены сотни арбалетчиков и лучников, которые стали бегом рассредоточиваться по парапету. Центральный замок также ожил, выпуская ощетинившуюся копьями и алебардами «кабанью голову» валлонских наемников.
— Попался, словно лис в норе, — воскликнул Репнин, но в голосе его не было отчаяния. Казалось, он даже рад, что тевтоны и их наемники никуда не делись
Сотник, рванув саблю из ножен, прошептал, кося глаз на замерших в ожидании приказа арбалетчиков:
— Батюшка, разом ударим — к своим прорвемся, а там, в поле…
— Гойда! — взревел Репнин, пустив коня прямо на сгрудившихся в проеме ворот ландскнехтов, преграждающих ему путь к своему отряду.
Слитно захлопали арбалеты, и валлоны с криками устремились следом за воеводой и кучкой его телохранителей и боярских детей.
Не щадя себя, сопровождающие Репнина подняли щиты, закрывая воеводу от гибельного ливня, и сами валились из седел один за другим.
Репнин врезался в толпу наемников, страшно крича и размахивая саблей с тяжелой елманью, сокрушая шлема и щиты. Обученный такому бою конь бил копытами, опрокидывая латников, крутился на месте, не давая стащить своего всадника на землю. Рядом с гиканьем и визгом рубились казаки, прокладывая себе путь в ворота.
В самый краешек не сомкнувшегося капкана протиснулся Репнин, когда созданный им вихрь раскидал ландскнехтов. Воевода выскочил на мост. За ним следовала едва половина из тех, кто заехал в Ринген.
— Арбалеты перезарядят — каюк нам, — вскричал он. — За мной!
Они промчались по мосту, сопровождаемые стрелами, попусту вспоровшими воздух, и домчались до стрельцов.
И тут сердце воеводы дрогнуло, осознал он всю гибельность своего похода малыми силами против всего воспрявшего Ордена.
Из леса с востока и запада выползали две сверкающие на солнце стальные змеи — копье за копье, хоругвь за хоругвью шли псы-рыцари и их челядь, доселе сокрытые в лесу.
— Становись! — заорал Репнин, мчась вдоль рядов смешавшихся было сотен. — Пищали готовь!
В последнем приказе нужды не было — отряд был готов к бою, хотя и собирался не драться в окружении, а бить Кестлеру в тыл. Сотни образовали неровный квадрат на небольшом взлобье, где некогда стоял шатер самого магистра. Первые ряды встали на колени, над их плечами грозно покачивались пищали и пики. В центре строя замерла немногочисленная конница русских.
— Чего он ждет? — изумился Репнин, видя, что готовые к натиску ливонцы медлят.
Но гибель рингенского гарнизона научила неистового Кестлера уважать русскую армию, к которой он раньше относился с явным небрежением.
— Не для того я собирал по всей Европе остатки рыцарства, — сказал он на изумленные и возмущенные расспросы своего окружения, — чтобы положить треть его или половину возле этого проклятого городка. Мне думается, что под крепостью находится разлом земли, сквозь которой из адских бездн проникают демоны, помогающие восточным варварам. На этом поле бескровной и красивой победы не выйдет, так говорят мне святые угодники и небесные покровители.
— Но дерево победы уже взросло, — возразил герцог из южной Франции, чьи предки резали непокорных провансальских альбигойцев и удирали из Палестины под натиском победоносного воинства Сала-дина. — Хитрым маневром заманили мы сюда московитов, осталось только пожать плоды.
— Так поди и пожни! — вскричал взбешенный неповиновением магистр. — Бери войско и принеси мне голову московитского воеводы!
— Я готов во имя Богоматери в первых рядах драться с неверными собаками, — ответил герцог, — но право командования над рыцарями Запада небесные угодники даровали вам, магистр.
— И я распоряжусь им не так, как велит крестоносное сердце, а как велит холодный разум Великого Магистра Ордена Ливонского! Отправить герольда к московитам!
— Ах вот в чем дело, — ухмыльнулся Репнин, когда от сверкающих рядов неприятеля к стрелецкому каре помчался всадник, размахивая белой тряпицей. — Разговоры станем разговаривать!
— Великий Магистр, — надменно сказал герольд, которого пропустили в середину строя, к самому воеводе, — предлагает вам, дабы избегнуть худшей участи, сложить оружие. Он обещает жизнь всем, кроме священников богопротивной секты, именующей себя…
Он замялся, подзабыв, видимо, мудреное восточное словечко. Репнин участливо подсказал:
— Православной Апостольской Церковью, тевтонец. А кого еще не станете вы миловать?
— Казаков, что хуже орд Рогов и Магогов, хуже мавров и сарацинов.
— Ну и меня, грешного, на аркане в логово магистра поволочете, так? Послушай, мил человек, не зли меня и моих людей. Даже ногайцы и татары выказывают к противнику большее уважение, чем ваш Магистр. Не будь у тебя в руке белой ткани — уже лежал бы ты без языка, корчась у моих сапог за оскорбление веры! Ступай, пока цел, и передай своему хозяину, собака, что он сам отправится в Ивангород на аркане еще до того, как солнце сойдет с небосвода.
— Но это же неразумно! Вас всего горстка против всего Ордена! — воскликнул герольд, пропустив мимо ушей, или не поняв гневных слов воеводы. Говорил он на той пестрой смеси немецкого, польского и литовского, на котором испокон века говорила Прибалтика. Воевода, немало лет проведший в Галиции и на Волыни, прекрасно понимал это наречие.
— А добились ли вы сдачи от рингенского гарнизона? Или им вы предложили еще более волчью сделку? Молчишь! Я-то знаю, как крут во гневе был покойный воевода Русин, небось до сих пор от ударов его воинов у магистра дрожит собачий хвост, а из глотки льется песий скулеж. Ступай уже, хватит слова говорить, пусть сталь запоет.
Герольд повернул коня.
Кестлер мрачно выслушал его более чем сокращенный пересказ слов Репнина.