— Студент Полежаев, следуйте сейчас за мной, — приказал Три Антона и засопел обиженно.
— Но… — пытался возразить Сашка, облизывая растрескавшиеся губы. Мучительно хотелось пить, в висках тупо, упорно ломило.
— Ступайте со мной! — повторил ректор с трагическим призвоном в голосе. И добавил брезгливо — Застегните штаны и сюртук…
— Vae victis[9], — пробормотал, пытаясь сшутить, Сашка и покорно затопал по длинному коридору.
В карете ректор молчал, бросая на бывшего питомца недоуменные и испуганные взоры. Лишь один раз, когда экипаж содрогнулся на выбоине, сказал укоризненно:
— Эх, господин Полежаев! А ведь я вас в общество любителей российской словесности порекомендовал в свое время.
Это было правдой: рекомендовал в общество сочинителей, коим руководил, не сочиняя ничего, кроме официальных речей и приветствий…
Карета остановилась перед пышным домом с колоннами; швейцар в ливрее и треуголке с галуном почтительно отворил массивную резную дверь и выпустил тощую фигуру седокосматого министра Шишкова.
Шишков так же, как и Три Антона, безмолвствовал. Изредка он вздыхал прерывисто и шептал недоуменно:
— Да как же это так? Да что же это такое?
Сашка попытался украдкой подсмотреть в окошко, куда они едут, но Три Антона резко задернул сторку. Сашка покорно закрыл глаза и зевнул беспечно.
Но подлинное смятенье овладело им, когда усатый гайдук распахнул дверцу кареты и взгляду предстали мощные зубцы кремлевской стены, розовые от раннего погожего солнышка.
Три Антона, почтительнейше откланявшись дряхлому министру, остался растерянно стоять перед подъездом бывшего архиерейского дома. Часовой в высоком кивере, похожем на ведерко, сделал на караул; Шишков, не ответив на приветствие, мелко тряся седатой головой, прошел со своим спутником в залу, где дожидались несколько придворных и чиновников в новеньких вицмундирах и фраках. Министр отрывисто, по-солдатски, кивнул Сашке и, часто переставляя негнущиеся голенастые ноги в бархатных сапогах, прошагал вслед за дежурным офицером во внутренние покои.
Тучный старик в сенаторской ленте благосклонно обратился к Полежаеву:
— Вы, как я вижу, студент?
— Точно так, — деревянно отвечал Сашка.
— Э-э, господин студент… не согласились бы вы, э-э… Я насчет уроков; сына взрослого имею. Юноша весьма начитан, довольно образован, mais il reste beaucoup à faire1. Так не согласились бы вы… э-э, разика два в неделю…
— Сочинитель Полежаев! — значительно объявил румяный офицер, и Сашка ступил через порог.
Государь стоял к нему спиною, опершись о бюро с выдвинутыми лакированными ящичками. Туловище его снова показалось Сашке несоразмерно долгим, поджарым, как у борзой собаки. Николай Павлович повернулся к вошедшему. Темно-зеленый мундир с высоким красным воротником придавал его бодрому, обветренному лицу вид совершенной молодости — почти ровесник стоял перед Сашкой, и это несколько воодушевило его. Выпуклые бледно-голубые глаза медленно скользнули по фигуре студента.
Сашке вдруг стало холодно, будто его раздели и выставили на мороз. Он опустил веки; подняв их через несколько мгновений, он заметил в руках государя тетрадь.
— Ты сочинил поэму «Сашка»? — спросил Николай отрывисто и вроде бы весело.
— Я, ваше величество.
— Et voilà mon admirale[10],— молвил царь, добродушно покачивая продолговатой, как желудь, головой. — Вот вам образчик нашего университетского воспитания. Читай, — кинул он строго.
Сашка собрался с духом и отвечал, пытаясь, как всегда в опасных случаях и столкновениях со строгими профессорами, отшутиться:
— Кто писал, тот читал, ваше величество. Пусть другие прочтут.
Император пристально уставился на студента. Ровные дуги бровей слегка поднялись, глаза высветлило острым металлическим блеском.
— Однако, — тихо сказал царь. — Бравый солдат. — Кивнул на Сашкин сюртук с оторванной пуговицей и на кулак, залитый огромным синяком — Ты что, воевал ночью?
Сашка покраснел, сунул руку в карман; другой, дрожащей от испуга, попытался застегнуть ворот.
— Руки! — грянул вдруг Николай. — Приказываю: читай!
И Сашка, шумно сглотнув слюну, принялся читать свою злосчастную одиссею.