— Что везете? — спросил он у чернобородого мужика в новом армяке.
— Из Москвы в Питер бумаги канцелярские, — отвечал хмуро мужик.
Подъехала казенная карета со спущенным стеклом. Знакомое лицо выглянуло наружу.
— Полежаев! — воскликнул молодой чиновник и тотчас выскочил на дорогу.
— Здравствуй, дружок милый, — растроганно молвил тот, притискивая Лозовского к груди. — Что за бумаги?
— Кража, громадная кража. Дело об откупщике Федотове. Пятнадцать секретарей вели; один только экстракт для доклада изложен на пятнадцати тысячах листах!
— На пятнадцати тысячах, — рассеянно повторил Полежаев.
— На двадцати пяти подводах везем из департамента. Мне в Питере доложить велено. Ну да полно об чепухе, расскажи, что у тебя, отчего ты так бледен? — Лозовский близоруко пригнулся вплотную к лицу друга. — Стряслось что?
— Пустое. Полно об чепухе, — усмехнулся Полежаев. — Ты мне вот что: сколько ж лет ему положат за этакую шалость? Сколько палок определят? Откупщику-то этому?
Лозовский горько покачал головой.
— Чепухой и отделается. Откупится — на то и откупщик.
Оба невесело посмеялись. Полежаев низко надвинул фуражку, затенив глаза.
— Прощай. Поспешать надобно. Ждут. Нетерпеливо ждут… — Голос его дрогнул. Судорожно двинув желваками, он сказал — Ежели уцелею, к рождеству отпишу тебе.
— Что? Как ты сказал? — встревожился Лозовский. — Почему «уцелею»? Опасность какая или…
— Едем, барин, — недовольно окликнул возница с передней подводы. — Ночь, гляди, застанет. Шалят тута.
— Прощай, друг, — кивнул Полежаев и пошел к своей телеге.
Душная тьма тяжко облегала землю, не давала вздохнуть полною грудью. Ломкие, белесые стрелы зарниц бесшумно пробивали вязкое небо.
— Ишь, зореницы-то прыщут, — проговорил лохматый бородач, прибирая вожжи. — Ровно копья. Хлеб зреет.
Начальник штаба Дибич, приложив палец к губам, отстранил дежурного и, осторожно приотворив дверь, заглянул в просторный полупустой кабинет. Николай сидел, нимало не сутуля длинной прямой спины, и писал, прилежно склонив продолговатую голову с гладким белым лбом, увеличенным ранними взлызами.
Четвертого дня был получен пакет из Москвы. И вновь подтвердилось: давняя неприязнь к тамошнему университету отнюдь не была прихотью. Московские студиозусы, какие-то братья Критские, организовали тайное общество. Девиз: «Вольность — и смерть тирану». Под титлом «тиран» несомнительно разумелся он. На допросе, учиненном особой комиссией, старший брат, Петр Критский, показал: «Любовь к независимости и отвращение к монархическому правлению возбудилась во мне чтением творений Пушкина и Рылеева. Следствием сего было, что погибель преступников декабря родила в нас негодование». Выяснилось также, что сугубое возмущение заговорщиков вызвано было якобы невыносимым притеснением низшего народа и деспотическим обращением с солдатами.
Доносил отставной полковник Бибиков — тот самый, который столь своевременно представил возмутительную поэму студента Полежаева на суд графу Бенкендорфу. Следовало поощрить государственное рвенье бдительного слуги…
Когда государь писал, лицо его приобретало сдержанно-умиленное выражение. Ему нравилось писать; он полагал, что в нем таится литературный талант, унаследованный от его великой бабки, сочинившей на своем веку множество всякого во всяческих жанрах. К словесности, особенно отечественной, он относился с пристальным любопытством и ревностью.
Барон Дибич мягко взошел в кабинет, слегка пружиня в коленках и изящным движеньем правой руки отмахивая фалду мундира. Он был рыж — даже глаза мерцали хитрым рыженьким огоньком; он стыдился их рыжести и прятал взгляд.
— Ну-с? — спросил Николай.
Дибич положил на стол раскрытую папку. Николай поворошил бумаги и потребовал краткого изложения сути.
Суть заключалась в том, что унтер-офицер Александр Полежаев, дотоле усердно несущий службу в Бутырском пехотном полку, совершил непозволительное: вышед с квартиры на ученье, скрылся и по многим искам найден не был, ни следов его не открыто. Только на седьмой день после побега преступник вернулся в роту и, допрошенный, сообщил, что, будучи не в силах перенесть трудов военной службы, намеревался пробраться в город Санкт-Петербург, дабы прибегнуть к покровительству начальника штаба (Дибич, читая, не назвал своей фамилии) об исходатайствовании высочайшего милосердия. Во время отлучки унтера Полежаева помещение, где он жил совместно с фельдфебелем Вахрамеевым, подвергнуто обыску, вследствие коего обнаружены рукописи, состоящие из различных стихов, мало заключающих смысла, частию площадных и непристойных.